Литературные воспоминания
Шрифт:
преториански-цезарское празднество, что все улицы Парижа перерыты, везде
наставлены триумфальные ворота, венецианские мачты, статуи, эмблемы, колонны, везде навешаны знамена и цветы: это император будет держать
аллокуцию в цесарско-римском духе своим militibus (воинам); так что maxima similitudo invenire debet между Gallium luijusce. tcmporis et Roman Trajani necnen Caracallae et aliorum Heliogabalorum. (Разительное сходство должно возникнуть
между Францией нынешнего
разных других Гелиогабалов.) Боюсь продолжать латинскую речь, не знаю, поймете ли вы ее, ученый друг мой, ненавистник либерализма. Я, разумеется, бежал из Парижа в то самое время, как сотни поездов со всех концов Европы, с
свистом и треском, мчали тысячи гостей в центр мира; всякое военное торжество
ist mir ein Greuel (возмущает мою душу), подавно это: будут штыки, мундиры, крики, дерзкие sergeants de ville (полицейские (франц.),и потом облитые
адъютанты, будет жарко, душно и вонюче—connu, connu!..( знакомо, знакомо!..
(франц.): Лучше сидеть перед раскрытым окном и глядеть в неподвижный сад, медленно мешая образы собственной фантазии с воспоминаниями далеких друзей
и далекой родины. В комнате. свежо и тихо, в коридоре слышны голоса детей, сверху доносятся звуки Глюка... Чего больше?
Риля я читал с наслаждением и с чувством, подобным вашему чувству, хотя
по временам честил его филистером. Гуттена по вашей рекомендации прочту и
привезу вам его портрет [389]. За описание провинциального брожения, сверху
кислого, в середине пресного, внизу горько-горячего — нижайшее спасибо. Вы
мастер резюмировать данный момент эпохи (говоря по-русски!) [390].
Из русских за границей я видел только вашего бывшего киссингенского
товарища, Елисея Колбасина; Боткин тайком пробрался в Англию, кажется на
остров Уайт, и не дает знать о себе. Коты так пробираются украдкой по желобам
крыш. Изредка попадаются мне русские журналы; жаль, «Русского слова» никто
302
не выписывает. Говорят, Григорьев написал обо всех нас статью прелюбопытную
[391].
Надеюсь, что вы зиму проведете в Петербурге; я постараюсь не иметь
никаких ларингитов, и авось не так нам будет скучно, как в прошлом году. А
впрочем, наши, батюшка, годы такие, что нечего думать от скуки уйти. Хорошо
еще, что глаза не отказываются, зубы не падают. Я месяц намерен провести в
Москве, так как мой роман явится у Каткова. Сговоримтесь и проведем этот
месяц вместе.
Какая каша происходит в Италии! [392] Вот где бы хорошо провести с
месяц. Одно беда: пожалуй, досада возьмет нашего брата, исконного зрителя, — и
заставит сделать какую-нибудь глупость.
хлещут по спине. В молодые года это только кровь полирует; под старость
стыдно, или, как говорил при мне один отечески наказанный мужик лет
пятидесяти: «Оно не то что больно, а перед бабой зазорно». У нас с вами бабы
нет, а все — зазорно.
Satis! (Довольно! (лат.), Преторианский воздух на меня действует—не могу
не говорить по-латыни. Ad diabolum mitto multas res, quarum denominationes sunt ad pronunciandum difficiles. Vale et me ama. I. Turgenevius» [393].
В оценке «Накануне» публика наша разделилась на два лагеря и не
сходилась в одном и том же понимании произведения, как то было при
«Дворянском гнезде». Хвалебную часть публики составляла университетская
молодежь, класс ученых и писателей, энтузиасты освобождения угнетенных
племен — либеральный, возбуждающий тон повести приходился им по нраву; светская часть, наоборот, была встревожена. Она жила спокойно, без особенного
волнения, в ожидании реформ, которые, по ее мнению, не могли быть
существенны и очень серьезны — и ужаснулась настроению автора,
поднимавшего повестью страшные вопросы о правах народа и законности, в
некоторых случаях, воюющей оппозиции. Вдохновенная, энтузиастическая Елена
казалась этому отделу публики еще аномалией в русском обществе, никогда не
видавшем таких женщин. Между ними — членами отдела — ходило чье-то слово:
«Это «Накануне» никогда не будет иметь своего завтра» [394]. Повесть, однако
же, дождалась своего завтра — и притом кровавого — через 17 лет, когда в самой
Болгарии русская кровь лилась ручьями за спасение этой несчастной землицы.
Многим из возражателей Тургенева казалось даже, что повесть, несмотря на свои
русские характеры, яркие черты русского быта и мнения, способные возникать
только на нашей почве, вроде выходок Шубина, афоризмов Уара Ивановича, принадлежит очень опытному, смышленому и талантливому иностранному перу.
Почти тотчас после прибытия моего из деревни я получил от Тургенева в
Петербурге довольно странную записочку:
Четверг, вечером.
303
Любезнейший П. В. Со мной сейчас случилось преоригинальное
обстоятельство. У меня сейчас была графиня Ламберт с мужем, и она
(прочитавши мой роман) так неопровержимо доказала мне, что он никуда не