Литературные воспоминания
Шрифт:
сходил до конца дней.
[221] Заметки и цитаты, тогда же брошенные мною на бумагу для памяти, много помогли восстановлению всей этой сцены. (Прим. П. В. Анненкова.)
[222] Анненков рассуждает здесь крайне формально, отождествляя взгляд
либерала на самобытность России, за которым таится надежда на развитие без
общественной борьбы, с помощью одних лишь реформ «сверху» (в этом и состоит
«самобытность»), и точку зрения Герцена, революционного демократа,
«народника», мечтавшего
земли царя, чиновников и помещиков и благодаря крестьянской общине вступит в
социализм, минуя муки капиталистического развития.
[223] В «Записках» Герцена рассказана подробно история его ссоры в 1846
году с Грановским по поводу неосторожного бранного слова, произнесенного
0гаревым в присутствии сожительницы, впоследствии жены Кетчера. Тогда
Герцен стоял за 0гарева, не вменял ему в вину случайного непечатного
выражения, а обиженным уже являлся Кетчер, так легко прощавший прежде
мимолетные заметки. Грановский поддерживал Кетчера и разделял его
негодование. (Прим. П. В. Аннненкова.)
Об этом см. в гл. XXXII «Былого и дум».
[224] Как видим, Анненкова нельзя обвинить в пристрастии к Белинскому.
Если он к кому здесь и пристрастен, так это к Грановскому, расценивая его
выступление как целый «переворот» и прямо намечая линию от либерализма
сороковых годов к либерализму пятидесятых, славословившему крестьянскую
реформу 1861 г. как «национальное дело» величайшей важности, якобы
соответствующее «стихиям народной жизни». Когда Г. В. Плеханов в статье «О
Белинском» (1910) коснулся этой главы воспоминаний Анненкова, он записал, процитировав письмо Белинского от 8 сентября 1842 г. о социализме: «И такому
423
человеку находили нужным внушать любовь к народу! Напрасный труд: это было
то же самое, что возить воду в море» (Соч., т. XXIII, стр. 221).
[225] Кавелин Константин Дмитриевич (1818—1885) — профессор; историк
и юрист; в сороковые годы — друг Грановского, приятель Герцена и Белинского, в период крестьянской реформы — один из вождей либерально-монархической
«партии», выведенный в этой роли под именем Рязанцева в романе Н. Г.
Чернышевского «Пролог». Явно идеализируя «пропаганду» Кавелина, Анненков
говорит здесь об участии его в создании рукописной политической литературы о
положении в России, которая в период подготовки реформы ходила по рукам и
частью была опубликована в сборнике «Голоса из России», изданном Герценом.
Говоря о благорасположении ко всем видам «народного творчества», Анненков
имеет в виду реакционно-утопические представления Кавелина об общинно-
родовом начале и местничестве, как якобы специфических и характерных
социального устройства России и славянства вообще. Эти идеи Кавелин развивал
в своей статье «Взгляд на юридический быт древней России», напечатанной в
«Современнике» еще при Белинском и вызвавшей его интерес «философским
пониманием» русской истории (Белинский, т. X, стр. 194).
Общинное устройство российской деревни и развитие местного, то есть
земско-дворянского, управления при «сохранении неограниченной власти
государя», Кавелин отстаивал в своих предреформенных работах («Записка об
освобождении крестьян в России», 1855; «Мнение о лучшем способе разработки
вопроса об освобождении крестьян», 1857). Но и в эти годы, как и в дальнейшем, община привлекала его не зародышами патриархально-социалистических
отношений («народник» Герцен), а своими реакционно-«охранительными»
функциями; в его представлении она была надежной «уздой» против «диких
мечтаний о вольности» крепостного крестьянства, предохранением от
революционного пролетариата. Анненкову нельзя отказать в проницательности: Кавелин действительно определился как идеолог дворянского либерализма, в
лице которого слились воедино черты западника и славянофила.
[226] Я сохраняю его карикатурный листок, сделанный карандашом и
изображающий Герцена, Грановского, Корша, Панаева, мою особу и других в
ночной беседе, какие тогда часто бывали на обрыве горы, в садовом павильоне
Соколовского парка. Кругу, собиравшемуся в Соколове, недоставало двух весьма
крупных членов его, В. П. Боткина и Огарева. Оба они жили за границей, в
Париже, и первый, по рассказам Панаева, тоже недавно возвратившегося оттуда, усиленно старался офранцузить себя в языке, образе жизни, нравах и уже
отличался ярой ненавистью к старому своему идолу — идеализму. Второй
философски растрачивал остатки своего, некогда громадного, состояния и очень
солидного здоровья. Впрочем, скандалезные анекдоты Панаева об обоих не
вполне передавали их нравственное содержание, потому что первый, Боткин, съездив в Испанию, подарил русскую публику замечательно умным и картинным
описанием страны, а второй, Огарев, возвратясь на родину в 1846, производил
такое сильное обаяние своей поэтической личностью, что сделался почти чем-то
вроде директора совести - directeur de conscience — в двух семьях — у Герцена и у
А. Тучкова. Дамы обеих семей упивались написанными им тогда поэтически-
424
философскими и социально-скорбными стихотворениями «Монологи», да и
мужская половина семей, как оказалось впоследствии, подпала влиянию поэта не