Литературные встречи

Каманин Федор Георгиевич

– Нет, Николай Николаевич — святая душа.

— Ну так вот,— говорю,— можете прочитать мою «Первую лю­бовь» у него в пятом номере «Рабочего журнала».

С тем и ушел, гордясь, а в то же время, вспоминаю, обидно было до слез. Мы тогда убеждены были, что Воронский эстетствует, когда утверждает, что нет ни пролетарской, никаких других литератур, а есть только литература плохая и хорошая. Потом-то я стал смот­реть на это иначе... Как бы то ни было, нести свой роман в «Красную новь» я не мог. А куда еще?

– Неси ты его в Госиздат,— говорит мне

один из «кузнецов», Александр Макаров. — В отдел изящной литературы.

— Но там заведующий тоже Воронскии,— говорю ему я.

— Ну и что из того? А политредактором в отделе Фурманов. Это, брат, наш человек, хороший парень, он не смотрит на ранги, была бы xopoшо написана вещь.

И я послушался совета, отнес свою «Ивановскую мельницу» в отдел изящной литературы, как именовали тогда отдел художествен­ной литературы Госиздата. Фурманова в тот раз не видел, а рукопись у меня принял Евдокимов, автор «Колоколов», он был там секрета­рем. Через месяц я получил собственноручное письмо от Фурманова, писанное крупным размашистым почерком. Он писал, что отдел ознакомился с рукописью и нашел, что роман заслуживает быть издананым. Однако в нем есть ряд мест, которые нужно выправить, прежде чем сдавать в печать, места эти указаны на полях.

Исправления были незначительные, я мог бы их сделать быстро. В Госиздате считался уже своим автором, правда в других отделах — массовой литературы и детской. И вот, будучи там по своим делам, надумал зайти к Фурманову: не заключат ли они со мной договор? Так-то оно было бы верней. И зашел.

Отдел изящной литературы занимал всего две комнаты: неболь­шая проходная, где за высокой конторкой сидел не менее высокий Иван Евдокимов, сам похожий на колокол, его так и рисовали кари­катуристы, и вторая, побольше, где работал Фурманов и куда изред­ка наведывался Воронский.

Когда я вошел туда, в проходной был, кроме Евдокимова, еще один человек, маленький, лысый, в очках, примостившийся на сту­пеньках конторки. Я сразу узнал его: это был знаменитый тогда Исаак Бабель, автор «Конармии». О чем-то он толковал с Евдокимовым. Я заглянул во вторую комнату, но Фурманова не было.

— Подождите,— сказал Евдокимов. — Сейчас он придет.

Они продолжали негромкий свой разговор, я не прислушивался, ждал. Вошел Алексей Толстой, медлительный, спокойный, с сукова­той палкой в руках. На меня пахнуло дорогими духами. Он поздоро­вался с Бабелем и Евдокимовым, по мне скользнул взглядом, мы ведь не были знакомы, о чем-то тихо спросил, ему ответили, и той же вальяжной поступью вышел.

Потом появился Фурманов. Этот казался подтянутым, ловким, был в своей всегдашней гимнастерке защитного цвета, таких же брю­ках, в сапогах. Сразу увидел меня, взгляд у него был внимательный, пронизывающий тебя насквозь, но не злой.

— Ко мне? — спросил он меня.

— Да.

— Идемте!

Мы уж было пошли, как вдруг он заметил Бабеля, притулившегося на ступеньках конторки, и обратился к нему:

— Слушайте, Исаак Эммануилович, вы брали у меня книгу?

— Да, Дмитрий Иванович.

Но я ведь ее вам и вернул.

— А в каком виде вы ее мне вернули?

— То есть?

— Вы ее всю испортили своими пометками, подчеркиваниями в тексте. Разве так можно?

Фурманов смотрел на Бабеля сверху вниз своими строгими гла­зами, а тот смотрел на него снизу вверх глазами будто бы наивны­ми, почти детскими и кротко улыбался.

— Ну что вы улыбаетесь? Испортили книгу, да еще и улыбае­тесь!

— Видите ли, Дмитрий Иванович, когда я делал пометки на вашей книге, я думал, что с моими пометками она ддя вас станет более ценной.

Какое-то мгновение они смотрели друг на друга молча.

— Вы так всерьез думаете? — спрашивает Фурманов.

— Да,— кротко отвечает Бабель.

— Ну что ж, в таком случае вы по-своему, может быть, и пра­вы,— сказал на это Фурманов и повернулся ко мне: — Идемте!

Разговор в его кабинете был недолгий. Я сказал, что письмо по­лучил, с замечаниями согласен, буду думать над романом. О договоре и не заикнулся, было неловко перед ним. Он слушал внимательно, смотрел пристально, будто ему не то важно, что я говорю, а как го­ворю, как держусь. Сказал, чтобы я когда закончу работу, прихо­дил прямо к нему. Руку пожал по-мужски, крепко.

Конечно, я мог быстро выправить рукопись и отнести Фурманову. Но у нас в «Кузнице» говорили, что сам он работает над своими вещами долго и трудно. Бабелю он потому, мне показалось, простил пометки, что ценил в нем великого труженика и мученика слова. Как же я понесу ему роман через каких-нибудь две недели? И я под­задержал рукопись у себя месяца на два, а когда принес в издатель­ство, Фурманова там уже не было. Его отозвали в ЦК ведать отде­лом печати. Вскоре он заболел и умер, военный, смелый человек,— не от пуль, от гриппа.

Так и вышло, что я видел его один-единственный раз. Но запом­нил — он был из тех людей, которые всю жизнь у тебя перед глаза­ми как живые...

Не помню точно, когда меня приняли членом в «Кузницу», но, кажется, это было году в двадцать шестом. Секретарь литгруппы Ти­мофей Дмитриев сам мне сказал:

— Каманин, почему не подаешь заявления о приеме?

— Боюсь,— ответил я. — Вы ведь принимаете только сложив­шихся писателей.

— Ну не все уж такие «сложившиеся». А у тебя роман вышел. В общем, старики о тебе говорили. Пиши заявление.

«Ивановская мельница» действительно вышла из печати, но не в Госиздате. Там место Фурманова занял Тарасов-Родионов, а этот был прямой противоположностью ему. Человек незлой, но нерешитель­ный, суетливый. Да, мол, хорошо, обязательно рассмотрим, решим. И не рассматривал, не решал. Читать мой роман начали по второму кругу, на рецензию дали Артему Веселому, и он его благополучно «угробил». Позже, когда мы с ним хорошо познакомились, он сказал мне со своей обычной грубоватой прямотой:

— Видишь ли, «Мельницу» твою вполне бы можно издать. Но тебя надо было проучить, ты мог и лучше написать, я это чувствовал, хотя и не знал тебя.