Литературный театр
Шрифт:
Миля. «Эта сука» был воспитатель, человек с нездоровыми наклонностями. Он сожительствовал с несколькими мальчиками, и вот однажды он подобрался к Миле… Миля поднял крик, воспитатель удрал, больно стукнув его на прощанье, и больше не появлялся – наверно, его вышибли. А ребята совершенно задразнили Милю, вернее, они просто дали ему кличку, нехорошую, и Миля удрал. А дальше… дальше тривиальная оливертвистовская история о беспризорничестве, «работа на атанде», колония, где Миля сделал тривиальную же наколку: «Не забуду мать родную» (демонстрирует её), – хотя
Учитель
От театра. Поэт, правозащитник, учитель… Илья Габай был учителем, он преподавал в школе, в колонии для малолетних правонарушителей, в педагогическом училище…
Пока произносится этот текст, на сцене появляются дети.
Первый. Он мог быть и нашим учителем…
Второй. Именно тогда, когда он преподавал в педучилище, он обратился в газету «Правда» с письмом, в котором с присущей ему совестливостью говорил о многих явлениях, которые теперь мы называем «застоем». Письмо не сохранилось.
Третий. Главный смысл его таков: «Мне, как учителю, было бы стыдно смотреть в глаза детям, если бы произошло возрождение сталинизма».
Авторский голос. Я не хотел и не хочу оказаться в положении людей предшествующих поколений, которые не заметили исчезновения десятков миллионов людей. Я убедился в том, что короткая историческая память и постоянная готовность к ликованию – лучшая почва для произвола и что названные миллионы в конечном счёте слагались из тех единиц соседей, сослуживцев, добрых знакомых, которых ежедневно теряли взрослые люди 37-го года.
От театра. Это выдержка из последнего слова на суде – в 1970 году. А тогда – в 66-м – он был отлучён от школы, от преподавания за то, что искал искреннего, правдивого слова как в поэзии своей, так и в общении с учениками.
Авторский голос.
Я вновь в ореоле следящих колец
табачного дыма. Я жду лишь сигнала,
чтоб выйти один на один – без коллег
под тёплые взгляды юнцов небывалых.
Мне надо, чтоб голос просил и проник,
чтоб сделан был выбор: корыто иль качка?
Пусть мне неизвестно, что лучше для них,
но мне надо верить. На слово. Пока что.
Пусть мне неизвестно искомое зло,
но я разузнаю – скажу без обмана.
Двойник.
(Когда не хватает нам трепетных слов,
бестрепетных много, как в мнимых
романах.)
Авторский
Звенит школьный звонок.
Двойник. За дверью сидят терпеливые дети.
Авторский голос.
Я дверь распахну. И повиснут слова
бесстыдно. Как нижние юбки при свете.
От театра. Он остался учителем и после отлучения от школы, учителем для своего (наверное, не только своего) поколения – учил трепетному отношению к слову, к поступку, учил «нравственной стерильности». А трепетные слова он искал – в стихах, в выступлениях, в поступках. Как поэт он отдавался чистой мелодии.
Волхвы
Музыка. На заднем плане участники представления, которые превращаются то просто в слушателей, то в «древних» и не очень древних представителей еврейского народа.
Мелодекламация. Исполнителей назовём чтецами.
Первый чтец.
Желанна или нежеланна,
Но ты, презрев дневной галдёж,
Как дождь, возникнешь из тумана
И захлестнёшь меня, как дождь.
Как огонёк безлюдной степи,
Меня, обманная, маня,
Ты возведёшь в иную степень
Немузыкального меня.
Меня мелодия завертит,
Как ветер – горсточку золы,
Я буду в этой песне ветра
Песчинкой, поднятой с земли.
Лечу! И значит: вон из кожи,
Вон из себя, из пустяков,
Из давних, на стихи похожих,
И всё же якобы стихов.
И мне, песчинке безызвестой,
Звенеть, как струнам камыша,
И в этом созиданье песен
Мне будет всё и вся мешать.
Мешать приток чужих эмоций,
И громкий чужеродный залп,
И даже этот милый Моцарт,
Что слишком вхож в концертный зал.
Я буду верен новой вере,
Я буду всё ломать, менять!..
И вдруг пойму, что я – Сальери,
Что ты уходишь от меня…
От театра. Мелодия не ушла от поэта. Стихотворение, которое так и называется – «Мелодия», стало началом цикла «Еврейские мелодии».