Лоцман кембрийского моря
Шрифт:
И тогда главное — чтобы выдержало сердце.
Не так страшно показалось утром, согревшись, выскочить из мешка — с отчаянной зарядкой хватать не помня себя, надевать на трепещущее тело железную, обдирающую по коже рубаху, опаляющую морозом.
И во все остальные одежи — в одну, в другую, пятую, тринадцатую — Сеня вмораживал себя заживо в течение получаса лихорадочного и очень внимательного одевания. Затем растолкал ребят и заставил выброситься на мороз. Бедное человеческое тело в страхе сжалось, отдавая свое тепло для отогрева полутора пудов звериных мертвых шкур.
Проводники еще спали на подостланных конских шкурах, укрыв животы парками, а голые спины обратив к погасшему костру. На кофейно-черных спинах успела нарасти белая куржавина инея.
Якуты с криком и смехом
Начальник запретил разводить костер для завтрака, чтобы не терять два-три часа дорожного времени.
Семену Тарутинову не понравилось предложение проводников позавтракать топленым маслом. Оно кололось, как стекло, и казалось, обрежет язык и десны.
Сеня вылил немного отработанной смазки из мотора и поджег. Снег стаял, не гася огня. Проводники воззрились на колдовской огонь, а начальник сильно накричал на тракториста.
Слава этого костра опередила тихоходную колонну и скоро добежала до Оймякона.
Завтрак сварился быстро.
Тракторы взяли на крюк сани, но сани вмерзли под своею тяжестью. Пришлось повозиться с ними.
Начальник время от времени поглядывал на часы. Он поместил их в рукавице. При часах день потянулся медленно и никак не мог дотянуться до обеда. Проводник вскочил на Сенину машину, где сидел начальник, и закричал ему:
— Начальник! Наверно, время замерзло в рукавице!
Смущенный начальник (ему самому давно хотелось есть) опять поглядел на стрелки и убедился, что проводник прав: часы замерзли, напотев от руки.
Незадолго до наступления темноты на дороге появились взволнованные якуты на оленях. Они просили начальника остановиться возле их юрты ночлегом, потому что сюда собрались многие соседи, со ста километров, посмотреть на тракторы и воспеть их мощь, которая стала мощью якутов.
Тракторист Уйбан кратко перевел их горячую речь:
— Просят ночевать.
Тракторист Уйбан привлек наибольший интерес у всех собравшихся со ста километров. При свете костра в открытом очаге на земляном полу в тесной юрте окружили Ваню пятеро мужчин-якутов, не считая проводников и самих трактористов; пять женщин и еще дети, которых трудно было сосчитать, потому что они не сидели на месте и казались очень похожими. Ваня что-то рассказывал по-якутски — так же немногословно, как у него и по-русски получалось.
После ужина он запел, скупо отбирая слова, точные даже в образных преувеличениях. Он пел негромко и очень мечтательно, к удивлению Сени. Он воспевал страну, прекрасную зимой и летом, и ею созданный народ.
— Второй раз в жизни слышу, как ты поешь, — сказал потом Сеня.
Вот перевод Ваниной песни:
Ну-у! Во-от!.. Морозом пышущая, обступила и притиснула вселенную теснящая пора. Какое основание петь мне?.. Для меня ложе стелет ледяными иглами, одевает спину пышным инеем, лицо украшает снежными суметами! Почтенная пора! Девятимесячная важная пора! С обжигающим туманом убыточные сутки, с накладными ночами, с пургой и метелью, вечной вьюгой и слякотью и плетью резкого ветра! С отвратительным видом: валящимся лесом, поздно рожающим скотом, недолговечными людьми! Какое основание взять для песни?.. Прекрасная! С широким и знойно-дымчатым лицом восьмигранная Земля-мать! С тремя оторочками, восемью путами, с девятью подпорами! ОтНиколай Иванович сразу смекнул, что трактористы разогревали завтрак на гееннской смоле.
Он еще не ушел из Оймякона месяц назад, когда прилетел слух об отправлении тракторов из Якутска. И он решил дожидаться, чтобы увидеть их на ходу и увидеть котлы и драгоны.
Он утомился чрезмерными впечатлениями долгого путешествия и непривычным размышлением о вещах непостижимых: о гееннской смоле, и адских котлах, и драгонах, не то драгах, и дракторах, то есть тракторах… Уже слова сбивались — оказывались мыслями, а мысли — словами: разобраться в них, что к чему, с каждым днем становилось трудней. Возможно ли, что драги и дракторы — суть одно?.. Выговаривается «драгоны», а на деле — не те же драконы ли?
Догадаться ж надо! Подправили прозванье, чтобы крещеных исплошить поверней.
В середине марта в Оймяконе стал слышен дальний железный гул.
Они все громче ревели, подползая к Индигирке, отрыгая ноздрёй огонь и смрад от своей гееннской еды — нефтяной смолы, возбуждая отвращение и страх в воображении Николая Ивановича.
Черные могучие груди, способные сбить с места любой домишко, прикрыты были от стужи пыжиковыми желтящимися парками и время от времени явственно издавали немощный кашель, и также слышался мощный чих.
Все четыре столбика, несущие кровлю над креслами, повязаны были синими и красными полосками, обрывками, клочками цветных тряпок сверху донизу на шести дракторах — подношениями от прельщенных душ, поклонившихся огнедышащему.
Оймяконские посмотрели — поспешили тоже с дарами, как только драконисты уняли своих бесов и те притихли.
Драконистов приняли почетно. У самого богатого начальника оймяконского истопили в просторной летней избе, в окнах прилепили к стеклышкам новые чистые льдинки для утепления; по полу раскидали сено для чистоты и приятности. В избе стало красиво, чисто, и драконист Уйбан вечером пел:
Ласковой волной подул теплый ветер! Затрепетал своими каплями теплый дождь!На третий день поползли из Оймякона дальше, на Индигирку. Николай Иванович пошел за ними, а потом и рядом с ними, да и взошел на Ванин трактор. Ваня поманил рукой: узнал-таки байкальского знакомца.
В креслах посидел и рассудил, что один грех долгий, хиломеров на тысячу, согрешил уже от Иркутска до Качуги ездой на автомашине. Еще хиломеров на десять малый грешок согрешить — прибавка невелика. Тысячу бог простит — неуж на десяти упрется?