Лоцман кембрийского моря
Шрифт:
Они умерли, а Индигирка осталась рекой с порогами. Но куда девался тот нетерпеливый русский? Он тоже умер! А земля все та же, как мы знаем. И если Мичика умрет, будет опять Индигирка
Мичика молчал, и все понимали, что он не поколеблен и, разумеется, не должен поколебаться: столько якутов поехали встречать его у Чыбагалаха, по ту сторону ущелья!
Да есть ли пороги в ущелье? Ничего не известно, никто не видел. Говорят, что река там, стиснутая до пятисот метров, вращается всем своим жидким туловом сверлообразно и этим способом успевает прорваться через стоверстное ущемление, которое она, твердея от скорости, сумела просверлить в гранитной горной цепи.
Один оборот сверла занимает будто бы полчаса. Это видно из того, что огромнейшие деревья, захваченные уловом, показываются вновь на поверхности, на изрядном расстоянии ниже, через полчаса. Но кто видел?
Даже с высоты утесов нельзя без головокружения посмотреть в пучину, кипящую тысячей винтов, потому что гигантское сверло извито на тысяче крутых поворотов ущелья.
Сверлит и скребет граниты с глухим и страшным шумом. От гула дрожат и рвутся жилы в человеческом теле… Но кто почувствовал это в своем теле? Кто видел или хотя бы слышал это, если никто не может подойти по утесам близко на край пропасти и сверху заглянуть?
Может быть, вода толкается без всякого порядка и непрерывными залпами волн бросается на утесы, проталкиваясь через теснину, размалывает все, что в нее попадет?
Мичика молча слушал, потом лег спать. Утром он осмотрел ветку, среди молчания и внимания провожающих. Потом Мичика и Николай Иванович поели хаяка и сметаны, хозяйка юрты угостила их последний раз. Никакой пищи не взяли с собой. В Чыбагалахе — по ту сторону — покормят их.
Привязанная веточка взлетала и опускалась на плоских волнах. Огромная река тяжело дышала. Решившиеся вскочили в лодку. Их отвязали. Люди на берегу еще словили глазами лодочку на волнах, и вдруг — две лишь головы между валов.
Рокот словно вышел из Момской щели навстречу бесстрашным жизненосцам, чтобы сокрушить их волю, грозящую скалам и самой воде, которая сильнее даже скал. И вдруг над головами Николая Ивановича и Мичики появилась в вышине серебряная невообразимая птица, и гром раскатился над Индигиркой. Охотящийся самолет высматривал героев, рожденных раз в триста лет, и не увидел их среди валов реки; полетел к Оймякону.
А люди увидели, как сотрясенная река ударила Мичику — и перед русским Николаем Ивановичем, должно быть, закрылись храбрые, немигнувшие глаза Мичики. Вода, убившая Мичику, пала также на русского и стала топить его вниз, а он, бедняжка, в это мгновение, наверно, думал: как это может сама вода тонуть в реке, словно камень, и своею тяжестью топить человека?
Но когда улетел самолет, огромный и быстрый, как небесный камень, люди на берегу радостно закричали, увидев опять меж валов на крутизне две головы.
Вся громада вод бурлила под красно-серой
Перед щелью громоздились все воды Индигирки вверх по клокочущему и пятящемуся скату реки, чтобы сверху скользнуть вбок, вдоль гранитного откоса, ко глубокому дну и, закручиваясь всею толщей, ввинтиться в Момское ущелье.
ШИШКА ЧЕТЫРЕХСОТ
Таня заманивала меня по телефону:
— Лида, приходи к нам вечером в девять часов, только обязательно! И угадай, кого ты увидишь!
Вечером в девять на Якиманке, в их уютной коричневой гостиной, я увидела Ивана Андреевича.
Он уже начал седеть, но красив и величав был необыкновенно — с прямокрылым лбом под океанским прибоем черных кудрей; нос граненый, глаза нарисованные и борода водопадом, как у Леонардо да Винчи! Ну и человек! И он сделал вид, будто узнал меня. Тем не менее я сказала:
— Иван Андреевич! Не делайте вида, будто вы узнаете меня. Вы не можете помнить всех ваших студенток.
Он сказал:
— Не могу. Запоминаю только будущих докторов геологических наук. А их немного. Сегодня вы у меня второй навстречу.
— А первый кто, Иван Андреевич?
— Вы — первая, Лидия Максимовна. Другой доктор — мужчина, мужичок даже. Лоцманок. Утром приходил ко мне.
— Что это — лоцманок? Фамилия? — спросила Таня.
— Профессия. Я его так называю, потому что он был моим лоцманом на притоках Северной Двины, когда едва возвышался над столом. Сейчас я его учу нефтяной геологии, а сначала-то, лет двенадцать назад, он меня учил.
— Оригинально и неправдоподобно, — сказала Таня.
— Сколько же ему лет было, когда ты плавал в тех местах? — спросил отец Тани, Антон Елисеевич.
— Да ребенок был.
— Расскажите, Иван Андреевич! — попросила мать Тани, Полина Сергеевна. — Вы всегда рассказываете необыкновенное о ваших студентах. Можно подумать, что в Нефтяном институте одни вундеркинды.
Иван Андреевич положил длинные пальцы на скатерть и поглядывал в одну сторону на меня и в другую сторону на Таню и на Полину Сергеевну и прислушивался к нам, когда мы даже молчали, а он рассказывал, — такой внимательный и незаметно иронический, что уж мы, все женщины за столом, не сводили с него глаз.
— Тогда я толкался на северных реках. Пришлось сплывать на плоту, за отсутствием каких-либо подходящих судов для экспедиции. Но пароход или плот, а без лоцмана плавать нельзя, особенно на порожистых реках. Реки Севера к тому же до революции не были обставлены знаками фарватера, указывающими главную струю течения и наименьшую глубину. Читали вы, что писал Марк Твен о лоцманах? Это — труднейшая профессия и безусловно развивающая интеллигентность вместе с наблюдательностью… Память необыкновенную вместе с силой воображения. Хороший лоцман воспитывался с детства.