Лодыгин
Шрифт:
«За ту прямую», то есть честную, службу получили Лодыгины от воцарившегося в 1613 году Михаила Федоровича Романова земли в разных уездах. Федор Иванович Лодыгин, например, 140 четвертей целины — в Нижегородском уезде (в Березопольском стане — пустошь Киреклым). Через несколько лет Артемий и Гаврила — в трех уездах — Пошехонском, Гороховецком и Козельском, что составило 405 десятин. (Если вспомнить, что у приближенных к царю бояр бывало по тысяче десятин и больше, то становится очевидным, что Лодыгины и при первом царе Романове в приближенных не ходили. И правда, Гаврила, Артемий и Борок Лодыгины воеводствовали на окраинах, а земли получали за свою службу в срединной России.)
Земли этих российских пределов
Но некогда было ратникам Лодыгиным заниматься хлебопашеством — надо было оборонять Русскую землю от беспрерывных набегов кочевников. Большое от них беспокойство было на Руси в царствование первых Романовых. Сотнями исчислялись за год, бывало, разбойничьи налеты крымцев, ногайцев, астраханцев, калмыков. В плен угонялись тысячи людей с детьми. Кто не погибал от голодного тяжкого пути до Крыма иль Персии — продавался на далеких рынках в рабство.
3
В три раза больше, чем посеяно.
Далеко в степь, на юг, уходили русские «сторожи» — стерегли кочевников, жгли травы, чтобы не было корма для их коней. Лишь завидят вдали пыль от копыт, зажигают костер на холме. Соседние сторожи, приметив этот дым, свой костер палили. Так, огненной эстафетой весть об очередном набеге скоро доходила до Москвы.
То и дело гонцы царя во весь дух скакали по лесным дорогам, стуча в ночь-полночь рукояткой нагайки в дубовые ворота служилых людей, не минуя и Лодыгиных, коль они случались дома. Сборы привычного к походу ратника скоры. И снова — в путь. Сивые воины, израненные в боях, брали с собой в походы сыновей — недорослей и новиков. Рано кончалось их детство в то беспокойное время — в 10–12 лет. Научился сидеть на коне, меч держать — служи, становись воином. Средняя продолжительность жизни в те поры была всего-то 30 лет: не столько от болезней, сколько от ран умирали люди.
…Сколько раз за века промчались кони предков Лодыгиных по бескрайнему Дикому полю, настигая захватчиков, отбивая у них русских, мордовских и иных пленников; сколько малых и больших битв прошумело здесь, и сколько крови пролилось, и никто из них не мог предугадать тогда, что на этой неприютной, растящей лишь седой ковыль земле поселятся их внуки и правнуки… Не дано человеку приоткрыть завесу времени.
О людях этого лихолетья, отважно засевавших Дикое поле семенами «московской, нижегородской, рязанской пшенички… с мечом на поясе, пищалью за спиной» или рогатиной — смотря по достатку, хорошо рассказал известный тамбовский исследователь И. И. Дубасов: «В XVII веке образовалось на Тамбовщине много вольных поселков, которые жили на свой страх и риск, не имея покровителей. Местные поселенцы сами облюбовали лесные и степные пустоши, культивировали их своим трудом потовым и сами же боронились против всякого лиходея и надолбами, и оружием, и всякою иною воинскою и сторожевою службою… Каждое село XVII века было укреплено валами, засеками, надолбами. Так жили все эти «окраинные люди».
Споро строятся — на глазах одного поколения — дуги оборонительных рубежей, сливаясь меж собой в одну подкову, обрамляющую с запада, востока и юга Москву. Тульская — от Путивля через Брянск, Тулу и Шацк. Белгородская — через Козлов (теперь Мичуринск), Тамбов, Чугуев, Острогожск, Воронеж, Белгород… На востоке Белгородская линия смыкается с Закамской и Сибирской. А уж за такой непрерывной линией из крутых валов, засек, городков-крепостей и густых лесов хлебопашцу приволье!
Уже в 70-е годы XVII столетия население на Руси насчитывает 6,5 миллиона! На 1,5 миллиона
Среди служилых людей то одного, то другого городка встречаются Лодыгины. (Воеводой строящегося Воронежа был с 1616 по 1619 год Артемий Лодыгин.) Они словно приглядываются к этой привольной черноземной земле, привыкают к ней все больше, прикипают сердцем, а позже без сожалений расстаются с удаленными отсюда пустошами в Гороховецком, Пошехонском уездах и навсегда поселяются на Диком поле. Кто — в рязанских землях, кто — в воронежских, кто — в тамбовских.
Лес, шагающий с севера, и степь, простирающаяся с юга, здесь сталкиваются, встречаются, и каждый приводит с собой своих обитателей. Лес — медведей, куниц, горностаев, волков, лис, зайцев, бобров, не перечислишь зверья тех веков; степь — дроф, чаек, перепелов, множество других птиц, коз. В озерах и реках кишела рыба. И травы здесь, и ягоды — и лесные и степные. Ковыль и сон-трава, клюква и земляника. А лес смешанный: дубы, сосны, березы, липы, рябины… И сады тут росли быстро, как в сказке, — и вишневые и яблоневые. И арбузы — только труд приложи.
В приданое дочерям крестьяне по традиции бобровые и куньи душегрейки давали, а за столом свадебным наряду с чарками крепкого русского меда и браги ставилась мордовская «розымчивая поза» — водка, что валила с ног самых заядлых плясунов. Мордву, стойко выдержавшую все набеги кочевников и выжившую, русские считали за побратимов. Браки меж русскими и мордвой, приносящие круглолицее и курносое поколение, были делом обычным.
На вольных ничейных землях разрешается селиться кому угодно: «утеклецам» — беглым крестьянам, служилым людям, казакам, замирившимся татарам, эмигрантам из Литвы и Польши, обнищавшим русским дворянам и однодворцам.
«Даже в первой половине XIX века у нас было много свободной земли, — пишет И. И. Дубасов, — и было в наших захолустьях такое приволье, что охотно шли к нам башкиры, калмыки, поляки, евреи и малороссы». (Калмыки, бежавшие, как когда-то гунны, от недружелюбных соседей — китайцев, по разрешению русского правительства поселились в прикаспийских степях в XVII веке.) Дивились новые поселенцы старожилам — рослым, осанистым, в плечах — косая сажень. Волка на охоте в лоб кулаком убивали, подковы шутя гнули… Голоса громкие, трубные, душа нараспашку, деньгам не поклоняются. Хлебосольство у них удивительное — любого прохожего к столу пригласят, накормят, напоят.
То были люди-воины, люди-пахари, изваянные двумя веками непрестанной борьбы и трудов на зависть сильными и, как все сильные, добрыми.
Постоянная общая опасность выковала из «неудачников» и «утеклецов» людей дружных, готовых заступиться друг за друга, потому что завтра, может, сам будешь нуждаться в заступничестве.
Еще в 70-х годах XIX столетия свежий глаз приезжих удивлялся тамбовцам.
Сестра пианистки В. В. Серовой (жены композитора Серова) восторженно писала из Липецкого уезда: «Степи… Огромная природа. Природа времен прошлого земли. И люди соответствуют этому… крепкие, с медными голосами».
Скульптор И. С. Ефимов, сам богатырь, с юмором писал о тамбовских женщинах: «…там совершенно потрясающие ярмарки. На них девки приезжали с меня ростом… мощные. Там такая мода была — они надевали по четыре рубашки, по семь юбок и идут — по четыре в ряд… когда идут, думаешь — пронеси, господи, не раздавили бы».
Под стать могучей и прекрасной природе были эти крепкие люди. «Выйдешь в степь — чудо! — писал художник Васильев, автор «Заброшенной мельницы» и «Мокрого луга». — Рожь без границ, гречиха и просо, пчелы и пасеки; журавли да цапли со всех сторон плавают в воздухе, а под ногами бежит ровная, степная дорога с густыми полосами цветов по бокам. Воздух, особенно утром, дышит ароматами (без преувеличения!), так что чувствуешь, как он входит в легкие…»