Логово горностаев. Принудительное поселение

Руссо Энцо

Внезапно генеральный прокурор поднял руку:

— Простите, как вы сказали?

— Относительно чего?

— Повторите, пожалуйста, последнюю фразу. Этот молодой заключенный…

— Баллони. Джакомо Баллони.

— Якобы убил Де Дженнаро… самовольно взяв… скажем так, отпуск и вернувшись затем в камеру с такой легкостью, словно тюрьма «Реджина Чёли» — это отель «Плаза»?

— Да, и это не предположение. Я давно догадывался, но как-то не верилось.

— И не зря.

— …Но сам Баллони признался… в конце допроса…

Глаза

генерального прокурора сузились и смотрели в пустоту. Он искал важную подробность, осевшую в глубинах памяти. Затем улыбнулся и легонько кивнул, словно подтверждал что-то известное лишь ему одному. Впрочем, в этом трюке не было надобности — Балестрини и так уже несколько секунд молчал, в растерянности глядя на него.

— Если не ошибаюсь, дорогой Балестрини, этот… неофициальный допрос, о котором вы упомянули, закончился потасовкой. В ходе потасовки вы грозили Баллони и даже… избили его?

— Собственно говоря, это не было потасовкой, и поэтому я не могу сказать, что его избил. О чем искренне сожалею. Бывают такие минуты, господин прокурор, когда хочется…

Генеральный прокурор понял, что молодой человек собирается атаковать его сентенцией вроде: «Кто находится, как я, на передовой, в окопах, где кишмя кишат вши и крысы, тот имеет по крайней мере право требовать, чтобы его не судили, не разобравшись толком, люди, которые…» Прокурор внезапно поднялся, смягчив свою саркастическую улыбку, и подошел к огромному окну. Разумеется, Балестрини умолк и не решался продолжать, лишь следя за ним взглядом.

— Впрочем, я могу вас понять, — произнес прокурор тишайшим голосом, — я могу вас понять, хотя существуют законы профессиональной этики, которые должны соблюдаться неукоснительно. Но, познакомившись с вашим личным делом, я пришел к заключению, что вы примерный блюститель закона, способный…

— Я был таким, — процедил сквозь зубы Балестрини, но прокурор притворился, будто не расслышал.

— Во всяком случае, я готов вас понять. Еще и потому, что… прежде чем вызвать вас, я потребовал о вас сведения, ибо меня удивила… дерзость, да, именно дерзость и даже наглость, с какой вы явились в мою приемную…

— Я пришел выполнить свой долг.

— …и я узнал, — продолжал генеральный прокурор, никак не отреагировав на реплику и, главное, не глядя в лицо собеседнику, который весь побагровел, — что, помимо служебных затруднений и опасности, которой вы подвергались также в связи с судом над Буонафортуной, вызвавшим такой шум, я узнал, что у вас сейчас довольно сложная семейная ситуация. — Он догадался, что Балестрини совершенно потрясен и можно даже ждать в ответ взрыва негодования, и потому небрежно махнул рукой: мол, его сведения этим и ограничиваются. — Теперь вам понятно? — заключил он, не уточнив, к чему относятся последние слова.

Ответа не последовало. К счастью, зазвонил телефон, и генеральный прокурор минут пять что-то обсуждал с невидимым собеседником, хотя прекрасно мог отложить беседу. Затем многозначительно посмотрел

на часы.

— Дорогой Балестрини, — начал он, прохаживаясь взад и вперед за спиной у посетителя, которому приходилось беспрестанно вертеться на стуле, чтобы смотреть прокурору в лицо. — Дорогой Балестрини, — повторил он после бесконечно долгой паузы, — позвольте вам, однако, сказать, что я ценю ваше рвение преданного блюстителя закона.

Он остановился у окна и открыл его. Затем сделал Балестрини знак подняться, взял его под руку и подвел к подоконнику.

— Какую грозную дату вы мне назвали, Балестрини?

— Седьмое июля.

— И какого же года?

Сквозь ткань пиджака он ясно ощутил, как напряглись мускулы Балестрини. Он почувствовал — молодой человек смотрит на него в полной растерянности, и в ответ лишь пожал плечами, не скрестив с ним взгляда.

— Значит, год с точностью не назван. А если речь шла о седьмом июле прошлого года?

— Вы шутите? — пробормотал Балестрини. Генеральный прокурор повернулся к нему и улыбнулся, но не иронически, а скорее отечески.

— Это не гипотеза, дорогой Балестрини: я навожу вас на след, на самый важный след. Седьмое июля, которое так вас пугает, уже прошло. Попробуйте вновь прослушать пленки, и вы убедитесь, что ничто этого не опровергает.

— Вы их уже видели? Прослушали?!

— Да нет же, нет! Но я в курсе дела, и мне известно, что все обстоит именно так.

— Откуда вам это известно?! — воскликнул Балестрини, и генеральный прокурор окинул его суровым взглядом.

— Соблюдайте хотя бы правила приличия. Я вам не Джакомо Баллони и потасовки не допущу.

— Я не…

— Оставим это. Вы задали мне вопрос, и я вам отвечу.

Генеральный прокурор неторопливо раскурил трубку.

Больше он не имел права на ошибку. Теперь он понял, что за тип этот Балестрини, который смотрит на него, словно мальчишка, заставший свою мать в постели с любовником. Он разочарован, этот наглый молодой человек, поэтому и говорит с ним так агрессивно и с такой горечью. Но еще больше он растерян, и потому его легко можно подмять, если крепко схватить за горло.

— Когда я спросил, о каком седьмом июля идет речь в вашем докладе, я, дорогой Балестрини, хотел сказать, что седьмое июля уже миновало, и то, чего вы так боялись, уже произошло. Как бы это назвать… путчем?

— Но я ничего не заметил, — непроизвольно вырвалось у Балестрини, и генеральный прокурор шутливо погрозил ему трубкой.

— Все потому, что вы привыкли к южноамериканским путчам: обстрел президентского дворца, обращение к народу по радио, танки на всех перекрестках, чрезвычайное положение, комендантский час и так далее. Конечно, нельзя отрицать, что при политической и социальной ситуации… южноамериканского типа подобные методы могут принести свои плоды. Я уже не говорю о тех случаях, когда не существует альтернативы и действовать можно только таким путем. Однако, дорогой Балестрини…