Лондон

Резерфорд Эдвард

Когда порой они втроем усаживались у огня, разговор обращался к религии и шел особенно живо, благо оба мужчины оседлали своего конька.

Сьюзен улавливала за добродушными шуточками и приземленностью Томаса тоску по бесхитростной вере, которой раньше не сознавала, и этим он нравился ей. С некоторыми высказываниями о распущенности и суевериях, прокравшихся в Церковь, она почти соглашалась, хотя порой он заходил слишком далеко.

– Не пойму, с какой стати нам отвергать правоверную английскую Библию, – говорил он. – Я знаю, – перебивал он Роуланда, –

ты вспомнишь лоллардов и скажешь, что люди собьются с пути, если предоставить их самим себе. Но я не согласен.

– Лютер начал как реформатор, а закончил еретиком. Вот что бывает, когда люди восстают против авторитета многовековой мудрости, – парировал Роуланд.

Сьюзен не могла не ощущать известную самонадеянность, свойственную реформаторам, особенно тем, кто обратился к протестантизму.

– Они хотят, чтобы каждый был совершенен, – выговаривала она. – Но Бог вознаграждает за усердие всех. А реформаторы хотят заставить каждого походить на них и считают, что иначе никому не спастись.

Но Томас оставался непоколебим:

– Реформа так или иначе произойдет, сестрица. Без этого не обойтись.

– По крайней мере, одно известно наверняка, – улыбался Роуланд. – Пока король Генрих стоит на своем, протестантам в Англии не бывать. Он ненавидит их.

«Это уж точно», – думала Сьюзен.

Хотя Томас Мередит с удовольствием дарил окружающим радость, его мысли были заняты весьма важной встречей. Она состоялась за два дня до крещения принцессы. Очень секретная встреча – с его господином Кромвелем.

Королевский секретарь непрестанно поражал Мередита. Опытный придворный, ближайший советник короля, он едва ли походил на сына ничтожного пивовара. В отличие от Булла, Томас Кромвель возвысился благодаря не учености, но свирепой хватке. И в нем неизменно пряталась загадка. Словно он что-то утаивал – возможно, некие убеждения. Поверхностное представление о них, по мнению Мередита, могли иметь очень и очень немногие.

Они остались наедине в верхних покоях, и королевский секретарь буркнул, что получил известие из Рима.

– Папа, – уведомил он молодого человека, – готов отлучить короля от Церкви.

Томас выразил озабоченность, но Кромвель только пожал плечами:

– Ему и впрямь приходится сохранять лицо после всего, что натворил Генрих. – Затем он криво улыбнулся. – Однако его святейшество по-прежнему не говорит, кто, по его мнению, является законной супругой Генриха.

Впрочем, было ясно, что секретарь откровенничал неспроста. Глаза Кромвеля были расставлены столь широко, что Мередиту показалось, будто на него наставили циркуль.

– Скажи мне, что ты думаешь об этих новостях, – негромко произнес Кромвель.

Мередит ответил с предельной осторожностью:

– Я всегда сожалею, когда с королем не соглашаются, пусть даже папа.

– Хорошо. – Кромвель как будто задумался. – Ты обучался в Кембридже?

Томас кивнул.

– Дружен с Кранмером?

Ничто не укрывалось от секретарского

всеведения. Томас признал, что это так. Кромвель вроде удовлетворился, но допроса не закончил.

– Теперь же, мой юный друг, поведай, – продолжил он мягко, – хороша или плоха эта новость об отлучении?

Мередит посмотрел ему прямо в глаза.

– Наверно, хороша, – тихо произнес он.

Кромвель только хрюкнул, но оба знали, что это было приглашением. Секретарь оказал ему доверие и отослал к секрету, который, хотя они никогда не говорили об этом вслух, был для них общим. К тайне, которой Мередит не мог поделиться с родней, а Кромвель – с королем. Томас Мередит подумал, что предстоящие месяцы окажутся презанятными.

1534 год

За первый год жизни в Челси душевное спокойствие Сьюзен лишь однажды оказалось под угрозой, и с этим она, по ее твердому мнению, неплохо разобралась.

Тот апрельский день начался скверно. Из Чартерхауса прибыл посыльный с письмом от Питера, только что пришедшим из Рима, в котором тот сообщал, что занемог и не вернется в Лондон еще несколько месяцев. Это были печальные новости. Но даже они показались не важными при виде мужа, который понуро подъехал в середине дня – бледный как смерть и в сопровождении необычно мрачного Томаса. Сьюзен выбежала навстречу.

– Что случилось? У тебя неприятности? – спросила она Роуланда.

– Нет, – ответил Томас. – Но завтра возможны.

Он вошел в дом.

Исполненная решимости хранить в семье мир и спокойствие, Сьюзен умышленно не обременяла свой ум мировыми проблемами. Она сожалела о политических событиях последних месяцев, но не встревожилась отчасти потому, что они были ожидаемы. Папа, принужденный в конце концов выбрать между могущественным Габсбургом и островным королем Генрихом, нехотя отлучил последнего от Церкви. В марте же, что было еще прискорбнее, он объявил законной женой английского короля не Анну Болейн, а испанку Екатерину. Генрих был готов: Акт о престолонаследии, уже составленный, представил парламенту секретарь Кромвель, и его быстро утвердили. К акту прилагалась присяга, объявлявшая детей Анны законными наследниками трона, а в преамбуле к документу говорилось, что у папы нет власти изменить эти установления.

– Отныне мы не вправе сомневаться в престолонаследии, – объявил Генрих. – Все мои подданные обязаны присягнуть.

Лондонским олдерменам поручили принять присягу у каждого гражданина и предоставить в Гринвич отчет; в прочих краях этим делом занялись чиновники Кромвеля.

Сьюзен сочла происходящее неприятным, но необходимым. Она полагала, что лучше договориться о престолонаследии, пусть даже ценой затяжной ссоры с папой, чем спорить о короне, а из услышанного поняла, что большинство рассудило так же. Лондонцы ворчали, однако никто, насколько она знала, не отказался подчиниться королевскому указу. Поэтому ее потрясли слова Роуланда, произнесенные уже в доме.