Ловцы троллейбусов
Шрифт:
Гостеприимный дом
Прежде всего следует сказать, что в квартире этой необычайно сдобно пахло. Это мог быть торт, или бисквит, или яблочный пирог, да мало ли что это могло быть! Воображение услужливо рисовало раскаленную духовку, а в ней противень, а заодно булькающие на плите кастрюли — и картины этой было вполне достаточно, чтобы сознание помутилось.
— Снимите же пальто, — донесся откуда-то издалека мягкий голос — он вернул меня к реальности.
Я увидел сверкающую чистотой прихожую, мягкий пуфик в углу, полированную галошницу и что входная дверь изнутри
Еще я увидел в зеркале себя — растрепанного, бледного, в длинном черном пальто без двух пуговиц и с засаленным красным шарфом вокруг худой шеи. Из рукавов торчали синеватые запястья. Я поспешно втянул их.
Женщина в черном шагнула ко мне и мягким уверенным движением расстегнула единственную пуговицу. На безымянном пальчике левой ее руки, поймав лучик света, блеснуло тоненькое кольцо с голубым прозрачным камешком. Где-то в отдалении мелькнули веерные листья пальмы. Защебетала птица. Два раза, как в деревне на прохожих, гавкнула собака.
Коридор, по которому мы двинулись, напоминал зимний сад. Вдоль стен, в деревянных, стиснутых железными обручами кадках, стояли маленькие, крепкие, но желтоватые из-за недостатка света пальмы. Из темно-зеленых кашпо свешивались и расползались мелколистные гирлянды змееподобных вьющихся побегов. К сдобному запаху здесь все отчетливей примешивался сырой запах тропиков.
— У вас очень красиво, — сказал я.
— Молчите, — велела женщина и приложила к губам указательный палец. Она легко ступала по темным от времени половицам, которые сдавленно поскрипывали.
Мы миновали две затворенные двери с массивными бронзовыми ручками, затем высоченную шведскую стенку с отполированными до блеска перекладинами и вступили в торжественный полумрак комнаты с тяжелыми бордовыми занавесями на окнах. Приглушенный голубоватым абажуром свет исходил от изящного бра над бордовым диванчиком на гнутых ножках. Старинный пузатый буфет в полумраке глядел надменно. На угольно-черном пианино радужно искрились две стройные хрустальные вазы. Не вписывался в интерьер только телевизор в углу. А пол закрывал мягкий ворсистый ковер. Увидев его, я успокоился: вода, попавшая в ботинок, имела обыкновение вытекать, разнежившись в домашнем уюте.
Женщина в черном присела на краешек дивана. Я опустился рядом и тут же утонул в обволакивающей его мягкости. Сделав попытку выкарабкаться, взмахнул руками… Женщина наблюдала за мной внимательно и участливо.
— Меня зовут Вероника Артемьевна, — сказала она. — А маму — Калисфения Викторовна. Дайте мне руку. — И сжала запястье очаровательными пальчиками. — Ну да, пульс учащен. И дыхание неровное. — Грациозным движением она поправила тугой каштановый локон.
Наступила тишина. Слышно стало: точит старое дерево шашель.
На противоположной стене, заключенная в тяжелую раму, темнела огромная картина. Я никак не мог понять, что на ней изображено: полумрак, и отсвет падал неудачно. Масло блестело, как вода под фонарем на асфальте…
— Это папе подарили, — сказала Вероника Артемьевна, проследив направление моего взгляда. — Он собирал все, что связано с морем.
Я кивнул.
— У меня такое ощущение, что мы с вами где-то виделись, — сказала она.
— В троллейбусе, — выдохнул я. — И еще раньше, у фонтана.
В комнату вбежал пес, отрывисто тявкнул.
— Элизабет приглашает нас к столу, — сказала Вероника Артемьевна.
В столовой мебель была светлая — из груши, с бронзовой инкрустацией. Свет праздничной хрустальной люстры был чересчур ярок, от этого все вокруг казалось слегка матовым.
Я продел за ворот крахмальную салфетку. Взял в руки тяжелые серебряные вилку и нож… Я специально замедлял движения, желая выглядеть сытым. Вообще старался проявить тот максимум учтивости и почтения, на какой был способен. Нахваливал яства и зимний сад, что нас окружал.
— Еще бы, — польщенно соглашалась Калисфения Викторовна. — Вы попали в знаменитую семью. В нашем доме долгое время находилась привезенная моим мужем говорящая щука. К несчастью, ее похитили, чего мой муж не смог пережить…
Я сочувственно вздыхал, перебарывая подступившую сонную дремоту.
А когда собрался уходить, Калисфения Викторовна внесла в прихожую пальто с прочно пришитыми пуговицами.
Городские деревья
Ах, осень, прекрасное, лучшее, может быть, время года! Солнце и пьянящая сырость, сухая острота мороза и пряный запах палой листвы, тяжелые, словно сгустки крахмала, облака и ни с чем не сравнимое, внезапное, позабытое с прошлых холодов блаженство домашнего тепла…
Кутаясь в пальто, я прохаживался перед входом в парк, возле массивных чугунных ворот. Асфальт почернел от дождя. Лужи лежали на боку и отражали перламутрово-серые тучки. Редкие капельки, лениво летевшие с неба, их пощекотывали, тучи вздрагивали от удовольствия.
За оградой недвижно застыла шестерня чертова колеса с привешенными к ней разноцветными кабинками.
Первым я увидел Элизабета — он лавировал между озерцами луж. Поводок связывал его и хозяйку. Они приближались стремительно, почти бегом. Она летела по воздуху, едва касаясь земли. На ней был черный котиковый жакет, небрежно распахнутый, так что открывалась желтая поперечная полоска на темно-зеленом свитере. Облегающие брюки, заправленные в короткие сапожки, мелькали быстро-быстро. На голове красовался картуз с длинным козырьком. Болталась перекинутая через плечо спортивная сумка.
— Я опоздала немного, — задыхаясь, проговорила Вероника Артемьевна. — В последний момент надумала захватить термос с чаем.
Действительно что-то булькало в сумке, когда я ее забрал. Она оказалась тяжеловатой даже для моего плеча.
— Будет сильный дождь, — сказала Вероника Артемьевна. — Я чувствую. И мама видела сон к дождю. Не боитесь?
— Ерунда, — сказал я.
Мы миновали ворота и шли по центральной аллее. Дорожка, посыпанная толченым кирпичом, отсыревшим и бурым, скрипела под ногами. Уныло смотрели заколоченные сувенирные киоски, ярмарочные их цвета поблекли, вылиняли. На скамейках кисли мокрые листья.