Ловцы троллейбусов
Шрифт:
Посреди кабинета, на овальном столике с изящно изогнутыми ножками, стоял шестигранный вместительный аквариум. Много времени я проводил возле него. В аквариуме плавали золотые рыбки и вуалехвосты. Они кружили в замкнутом своем мирке, распускали волнистые шлейфы хвостов и плавников, таращили глаза на пятно моего лица, что-то подсказывали мне, бесшумно шевеля губами. Но что именно? Я думаю, они не различали подробностей за стенками, вне воды. Их лупоглазость раздражала.
Иногда, примостившись на краешке круглого стола, где стоял аквариум, я записывал сны Калисфении Викторовны. Очень уж занятные грезы ее
Или же я прокрадывался в гостиную и подолгу простаивал перед картиной, той самой, которую не смог разглядеть во время первого своего визита. Теперь я знал, что на ней изображено. Огромный морской вал и несколько человеческих фигур на берегу. Странным казалось, что люди не собираются бежать от накатывающей громады. Поглядывая на нее, они, видимо, обменивались впечатлениями о редком природном явлении, свидетелями которого стали. Лишь одна женщина — в кружевном платье с оборочками и с красивым воздушным зонтиком — была встревожена. Возможно, она единственная из всех понимала, что должно произойти, и пыталась растолковать это тем, кто был рядом… Или мне, зрителю? Зонтиком она указывала на подкатывающую стену воды, на миловидном личике застыла гримаска отчаяния и страха. Вал напоминал чертово колесо в парке. Вообще картина обладала поразительной магической силой. Стоило вглядеться в нее повнимательней, и время будто останавливалось, переставало существовать. Я был не я, а один из людей — на берегу или в парке. И если доводилось увидеть себя в зеркало после того, как переносился с картины назад в комнату, странное отражение я застигал. Отражение совершенно чужого человека.
Перед тем как выйти к о, беду, я поворачивал капитана лицом в кабинет, убирал тетрадь и кормил рыб.
За обедом снова дирижировала Калисфения Викторовна.
— Сейчас супчик, потом суфле!
Я поднимался из-за стола отяжелевшим и сонным, но начинал одеваться и обуваться. Меня ждали на почте.
(Главным событием новой жизни, между прочим, стала покупка ботинок — на толстой подметке и высоком каблуке. Они не промокали, ногам в них было тепло и удобно. О, несравненное чувство, когда зашнуровываешь новые ботинки! Они чуть жмут, и поскрипывают, и пружинят.)
— Не задерживайся слишком долго, дорогой, — просила меня Вероника.
Я не задерживался, хотя иногда подумывал об этом. Беспрерывные трели щегла сильно утомляли. Я жалел, что Вероника подарила Барсуковым часы, а не Юрочку.
Чужедальний держался со мной дружелюбно. Я перекидывал тяжелую сумку через плечо. Я был горд тем, что на практике осуществляю связь всего между собой.
Вечерами, если не было дежурства в оранжерее, Вероника шила мне костюм и рубашки. Она обвивала сантиметром мою шею. Или талию. Я брал ее за руки.
— Пусти, — говорила она.
— Не пущу, — отвечал я.
— Пусти, — пыталась высвободиться она.
— Не пущу, — упрямился я.
— Пусти же.
— Ну ладно, иди, — соглашался я.
И она не уходила. Сантиметр, свернувшись змейкой, падал к ее ногам.
Удивительное чувство уверенности придает
А Калисфения Викторовна вязала предсказанный сном свитер. Мне нравилось наблюдать, как, словно тараканьи усы или сорвавшиеся с проводов троллейбусные дуги, ходят в ее руках спицы. Я вспоминал маму, отца, своего друга и мало-помалу утверждался в мысли, что жизнь походит на плетение кружев, а не на игру в кубики, квадратики и клеточки.
Кругов множество… Открытый мной тараканий круг… Круг чертова колеса. Кружение в троллейбусе. Да сколько еще всяких эллипсов и шаров — на службе, дома, в бильярдных и на спортивных площадках… Эти круги и кружочки сцеплены между собой и гладко вписываются в окружность города, которая тоже, вероятно, не является окружностью в строгом значении термина.
Или это были не круги, а шестерни гигантского механизма? И вот они вращались, приводили в действие каждая каждую, и так осуществлялось движение?
А, может быть, не круги, а жернова?
Я наблюдал, как, разматываясь, тает клубок шерсти. Отдаленно это было похоже на то, что я себе представлял. Ниточка времени, точась, раздевала земной шар и преобразовывалась затем в сложный рисунок — возможно, тянулась в пространство, к другим планетам. Потому что, если не тянулась, рисунок не имел смысла, рано или поздно клубок истаивал весь.
И тут я вновь вспоминал картину: горстку людей на берегу и огромный, накатывающий на берег вал…
Полные трюмы желудей
Однажды за завтраком Калисфения Викторовна сообщила: — Снился мне сегодня корабль. Полные трюмы желудей. Я полагаю, это к вареникам с вишнями.
— Мама, но ведь сейчас зима, — несмело напомнила ей Вероника.
— Тогда к земляничному киселю, — сказала Калисфения Викторовна.
— Все же трудно себе представить… — по-прежнему неуверенно, нараспев, произнесла Вероника. — Быть может, к желудевому кофе?
— В крайнем случае — к жаркому из кокосов, — как бы стыдясь собственной уступчивости, определила старушка.
После завтрака я по обыкновению устроился в кабинете возле аквариума.
Вошла Вероника. Хорошо еще, «я не успел скомандовать капитану «кругом!» (Его горящие досадой глаза выдавали, как горько он сожалеет, что я не выдал себя и мое разоблачение сорвалось.)
— Дмитрий, — сказала Вероника, — нам нужно поговорить.
Она присела на широкий подлокотник кресла, зябко кутаясь в клетчатый плед.
— Да, — сказал я, поворачиваясь к ней и искоса наблюдая за капитаном, от которого ждал пакости в любой момент.
— Дмитрий, то, что предрекла за завтраком мама, непременно должно осуществиться.
— Очень рад. Никогда еще не пробовал жаркого из кокосов, — искренне признался я.
— Ты не понял, — с досадой прервала меня Вероника. — Ничто не происходит само собой. Тебе надо попытаться… Одним словом, маму нельзя огорчать…
В некотором замешательстве я опустился на второй подлокотник, опасаясь все же, как бы кресло не разломилось пополам. Оно скрипнуло, но выдержало.
— Как-то мама попросила папу привезти из плавания говорящего попугая, — сказала Вероника. — Папа достал, но по дороге попугай улетел с корабля.