Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)

Сентин К.

Миньяр путешествовал в это время по Италии; Лебрен, двумя годами моложе Лесюёра, хотя и подавал блестящие надежды, не был еще в силах привести их в исполнение; из этих трех учеников выбрали Лесюёра, к великому удовольствию Елены-Анжелики Люилье, приходившейся ему дальней родственницей.

Согласившись с мнением Вуэ, решили писать образ Успения Пресвятой Богородицы – сюжет этот так выиграет от массы света, падающего с высоты купола. Лесюёр набросал эскиз образа, представил его на рассмотрение своего учителя, потом настоятельницы и всего совета монахинь, собравшегося по этому случаю в приемном зале монастыря. Все были в восхищении; не только они, но и монастырские пансионерки с похвалой повторяли имя художника и не сомневались в его таланте,

особенно когда узнали, что он молод и красив.

И вот Лесюёр введен в монашескую обитель; каждый день аккуратно приходил он туда в полдень, именно в тот час, когда монахини идут в столовую обедать, и запирался в часовне, обставляя себя всеми принадлежностями живописца. Тут он делал свои измерения, изучал эффекты перспективы и думал о трудностях работы, ему предстоявшей. Сердце его билось лишь для славы; только творческие идеи заставляли его то краснеть, то бледнеть; если он к чему-то стремился, чего-то добивался, так славы, известности… Но ему предстоял труд, большой труд, – воплотить на холсте живой образ, созданный мыслью, воображением, – он смотрел на него глазами своей души; передать эту мысль так, чтобы она всех поражала своей гениальностью! Для этого он, будьте уверены, отдаст и жизнь свою, если понадобится. И на какую же награду надеялся он? Ему ничего более не надо как имя – имя известное, которое прожило бы несколько столетий; произносилось бы в мастерских художников, во дворцах, богатых палатах – везде, где только есть живопись, где слово о художнике имеет надлежащее значение. Вот каким образом он представлял себе славу – свой кумир! Все прочие страсти, даже сама любовь, оставались ему чуждыми.

Однажды, рисуя, по обыкновению, один на поставленных подмостках, услышал он под собой крики и хохот. Выглянув в одно из окон в куполе часовни, увидел на монастырском дворе молоденьких пансионерок: они резвились, бегали, играли, пользуясь временем, отведенным им для отдыха после учения. Желая лучше все рассмотреть, он открыл форточку в нижней части окна и стал незаметно наблюдать: играют, резвятся… среди них есть хорошенькие; но и те, кто менее наделен от природы красотой, интересны – какой у них свежий и нежный цвет лица… Среди всех только две показались Лесюёру достойными названия красавиц: обе одних лет, блондинки, у них белая кожа и нежный румянец – очаровательны! С вдохновением художника он их рассматривал, и чем дольше, тем более приходил в восторг от их поз и движений. Но вскоре одна из этих двух, лишь одна, обратила на себя все его внимание, особенно как-то ему понравилась, хотя поначалу он как будто не видел никакой разницы между той и другой – обе такие прелестные… Но вот теперь на одну смотрел – и чувствовал себя счастливым.

«Да! – думал Лесюёр, приложив к голове руку. – Она теперь спокойна, сердце ее чуждо всяких страстей. Но придет пора – она полюбит, сильно полюбит, в этом я уверен. О, будет ли тот, кого полюбит, чувствовать свое счастье?.. Без сомнения, ее не предназначают быть монахиней, она только воспитывается в монастыре и по окончании курса учения выйдет в свет. Как муж будет гордиться ею – вот счастливец… С какой радостью придет к ней после работы, оставив краски и кисти в мастерской…» Тут он очнулся и нить его мечтаний прервалась, – сам того не замечая, стал представлять себя мужем хорошенькой монастырки. Через несколько минут снова глянул во двор – уже никого… Колокольчик прозвонил пансионеркам, и они вернулись к своим занятиям, а Лесюёр так замечтался, что не слышал звонка. Успокоившись в своих чувствах, снова принялся за работу – в этот день она мало продвинулась вперед.

На следующий день, равно как и всю неделю, Лесюёр был особенно внимателен к звонку, возвещавшему пансионеркам об отдыхе после учения. А вечером возвращался в свою уютную квартиру и садился ужинать вместе с Магдалиной Кормье; мать-кормилица, видя его рассеянность, задумчивость и озабоченный вид, очень этим огорчалась. Не только она, даже соседки, приходившие к ней потолковать о

том о сем, заметили перемену в молодом художнике. Да, Лесюёр стал не тот – сердце его неспокойно, мысли заняты одной мечтой! Прежде он равнодушно смотрел на женщин, для него существовали лишь чистые, идеальные создания, нарисованные детским воображением; теперь их место заняла реальная девушка, и все грезы слились для него в одну… Несмотря, однако, на свою рассеянность и постоянные отвлечения, когда он наблюдал прогулку пансионерок по монастырскому двору, работа продвигалась: овал и верхняя часть образа, представляющая небо, окончены; в самом образе оставались незавершенными только лицо и руки Святой Девы Марии.

Вуэ пришел к Лесюёру в часовню и остался чрезвычайно доволен его работой: восхищался расположением теней и света, особенно отделкой главных частей образа. После Вуэ посетила Лесюёра настоятельница Елена-Анжелика Люилье и осыпала похвалами художника, его талант. Он объявил ей тогда, что для успешного окончания работы ему непременно нужно иметь возле себя натурщицу, с тем чтобы писать лицо и руки.

– Если кисть для раскрашивания телесным цветом уже приготовлена, стало быть, пора рисовать с натуры, – пояснил он.

Вот и хотел поговорить как раз с настоятельницей – каким образом ввести в монастырь натурщицу.

Но ей прежде всего надо знать, какого рода женщиной располагают таким образом господа живописцы. Лесюёр ясно ей растолковал: это для него возможно – за деньги всегда достает одушевленную модель. Почтенная монахиня с изумлением отступила, закрыла лицо обеими руками, зажмурив глаза, словно заранее испугалась, что видит уже ее перед собой… После этой пантомимы объявила:

– Никогда такой женщине не будет позволено войти в ворота нашего монастыря, а тем более в нашу монастырскую церковь! Боже сохрани!

– Но как же, сударыня, – возразил Лесюёр, смущенный препятствием, о котором вовсе не подумал, – великие художники иначе и не рисовали. Из всех живописцев только Филиппо-Липпи Флорентиец имел то преимущество, что взял натурщицей монахиню.

– Монахиню… девушку, посвятившую себя Богу! – воскликнула настоятельница. – Да это просто скандал, соблазн, искушение… то, что вы говорите! – И задумалась.

Наконец чело ее прояснилось и снова стала она доброй и ласковой. Внимательно на него посмотрела и, покачав головой, успокоила:

– Впрочем, племянник мой, – любила так его называть, хотя и не была с ним в близком родстве, – мы подумаем завтра о том, как все это устроить.

В тот же вечер состоялось в монастыре большое совещание. А на следующий день, когда Лесюёр явился в монастырь, он увидел у самых дверей идущую навстречу настоятельницу в сопровождении привратницы и двух сестер, наблюдающих за монастырским порядком. Почтительно им поклонился и хотел было пройти в часовню – место своей работы, – но Елена-Анжелика Люилье остановила его словами:

– Идите, племянник мой, за нами!

Сердце молодого художника забилось – почему нарушаются так монастырские обычаи… Забилось оно еще сильнее, когда, выйдя вслед за всеми во двор, очутился он среди двадцати или более молодых девушек: все хорошенькие, милые, с открытыми головами, в белых простых, со вкусом сшитых платьях, не имеющих ничего общего с монастырскими одеяниями; отличались девушки только цветом поясов или шарфов – розовым, голубым, светло-желтым…

Отдельно и группами, обнявшись, прогуливались они по густой липовой аллее во дворе. Присутствие незнакомца нисколько, кажется, их не смутило; некоторые обернулись, чтобы посмотреть на него. Может быть, и не знали о его приходе, так можно подумать… но вдруг все затихли и прекратили свои оживленные разговоры, устремив на него любопытные, вопросительные взгляды. Лесюёр еще не удостоверился, находится ли она в этой милой группе, так как из скромности и по соображениям приличия почти тотчас, войдя во двор, потупил глаза – так иногда случайность сильно действует на благородное сердце.