Луна, луна, скройся!

Мазикина Лилит Михайловна

— Она не может. А ты — да.

— Что?! Придержи своего жеребца! Я не собираюсь рожать ублюдка, да ещё от мужчины, который делит постель с мёртвыми старухами.

— Прекрати повторять это! И можешь быть спокойна, я не сплю с Ядвигой!

— Ну да, ага, конечно. Я сама видела из окна, как ты её целуешь. Символических жён так, знаешь ли, не целуют.

— А своих сестёр не целуют иначе, — моё раздражение передаётся Марчину. Его голос становится жёстче. — Ядвига — моя младшая сестра, и не смей её называть мёртвой старухой! С чего ты вообще взяла, что мертва именно она?

Такая постановка вопроса несколько ошеломляет.

— О, — глубокомысленно произношу я. Подумав немного, добавляю:

— О.

— Вот именно.

— Но

как это тогда получилось? Постой, и ты мне тогда вовсе не кузен, ты мне…

— Что-то вроде троюродного дедушки. Что касается того, как это получилось — это получилось, и всё. Я знаю, что Ядвига выглядит и ведёт себя немного странно. Её сильно ударили по голове, когда ей было четырнадцать. Она заболела… стала странно себя вести, и наши родители укрыли её от злоязычия общества. Ядвигу прятали в той комнате, где ты сейчас живёшь. В башне. Потом они умерли… потом мы все умерли, кроме сестры. Те, кто убил нас, просто не стали подниматься наверх. Они знать не знали о том, что в замке живёт девочка. Но я уже был жрецом, и, видимо, поэтому… я просто встал потом. Увидел родителей, увидел… у меня в животе была такая рана. Из неё всё… в общем, я всё положил обратно и держал рукой, пока искал, чем перевязать. А через несколько дней всё само зажило. Заросло без следа. Я похоронил родителей. И после этого они вдруг… все, кто был похоронен, они стали прорастать из земли, понимаешь? Наверное, так бывало и раньше, потому что черепа на частоколе светят столько, сколько я помню себя. И теперь всё началось заново, они снова стали прорастать. Огород мне пришлось разбить ради Ядвиги. И… так вот мы стали жить. Лиля, Лилиана, милая… если ты не поможешь мне, мой род действительно прервётся. Прошу тебя, стань матерью моим детям. Я достанусь тебе таким же чистым, как ты мне, ты можешь быть в этом уверена. И здесь, за этими стенами, никто и никогда не сможет повредить тебе. Просто скажи мне «да». Может быть, не сейчас, а позже, когда ты привыкнешь, когда лучше узнаешь меня. Я был грубоват, это правда, но я могу быть нежным, покорным, ласковым, и ради своей семьи я готов на всё, почти на всё. Пожалуйста, скажи мне «да».

Залом на лбу становится ещё глубже, резче, чернее. Кажется — из него вот-вот выступит капля крови.

— Марчин… Как жрец, ты должен меня понять. Прямо сейчас мне пора уходить. Потом, может быть, я действительно скажу «да» — если ты не найдёшь кого-нибудь более подходящего, конечно. Но сейчас я ухожу.

— Я так не думаю, — говорит Бялыляс. Впрочем, он не делает ни одного движения, чтобы остановить меня, и я просто разворачиваюсь. Встречаюсь взглядом с Ядвигой, всё это время подкрадывающейся ко мне сзади, как раз в тот момент, когда она делает прыжок.

Наверное, я делаю что-то геройское — например, ловко всаживаю вилку в висок пани Твардовской-Бялыляс? Или, может быть, совершаю нечто остроумное? Наверное, мои красноречие и ум выводят меня из этой ситуации? Чёрт, нет. Я поступаю, словно девчушка-дошкольница, оказавшаяся в какой-нибудь из народных сказок, переполненных упырями, старыми ведьмами, свиньями-оборотнями и гусями-людоедами. И поступаю так не от великого озарения или руководствуясь тайными знаниями, а просто… ну, просто потому, что когда на меня нападает существо, до ужаса похожее на Ядзибабу, мне в голову не приходит ничего другого.

Я выхватываю из «кармана» булавку, раскрываю движением пальца и втыкаю в бесчисленные складки её вонючей одежды.

И, сожри меня многорогий, это действует!

Безумная старуха взвывает так, словно я проткнула ей щёку, и начинает крутиться на месте, будто стамбульский дервиш. Я отпрыгиваю — Марчин разворачивается ко мне, изготавливаясь к прыжку — но моя рука уже сгребает пуговицы, и швыряет ему в лицо, ещё, ещё, все пуговицы — они раскатываются по полу, и Бялыляс грохается на колени, как подрубленный — ползает, собирая маленькие разноцветные кружки из дерева,

металла и пластмассы — и умоляет — да, он умоляет!

— Лиля… Лиля, Лилиана…

У меня нет ни малейшего желания слушать, что он скажет, и я выпрыгиваю во двор и бегу к высокой калитке, которую было не видно из окна на башне, но которая, как оказывается, врезана в забор сзади. Откидываю щеколду и выбегаю в лес. Уж по лесу бегать мне не привыкать. Сначала по тропинке, потом — в гущу, прикрывая глаза рукой. Бегу, петляя и кружа, обрывая подол о сучья и ушибая голые ступни невесть откуда вылезающими корнями и камнями, какое-то время бреду по ручью, сбивая след, снова бегу, просто чтобы увеличить расстояние между собой и проклятым замком. Только вымотавшись и перейдя на шаг, обнаруживаю, что до сих пор сжимаю вилку в правой руке. Наверное, во время разговора на галерее я выглядела довольно странно. Я засовываю прибор в опустевший «карман».

Оказывается, уже начинается осень. На деревьях желтеют листья, и к ночи сильно холодает. Но я голодна и устала и не могу двинуться дальше. Я сооружаю себе убогую постель из еловых лап. Сначала хочу покрыть её папоротником, но потом вспоминаю народное поверье, утверждающее, что от него очень сильно болит голова. Только мигрени мне не хватало! Мне везёт отыскать полянку, заросшую огромными дикими лопухами — там же я напиваюсь из родника. Часа через два мучений постель из веток и лопухов более или менее соответствует своему высокому званию. Мне остаётся надеяться, что листьев хватит, чтобы удержать тепло, и что они не кишат клещами. Ложусь и закидываю себя лопухами. Наутро меня настигает Марчин.

В хате у Никты — прорва кошек, или, точнее, котов. Она сама обмолвилась, что других баб, кроме себя, в доме не потерпит. Такой характер. Так что здесь, кроме неё, живут четыре кота (три серых и один чёрный), её муж Адомас, полный, добродушный на вид литовец с тонкими светлыми волосами, и полугодовалый сын Гядиминас, не менее добродушное существо со способностью заталкивать кулачок в рот до самого локтя.

В приступах жара мне кажется, что и котов, и мужей, и младенцев вдвое-втрое больше. Только Никта всегда остаётся одна. Она очень высокая, выше Люции — таких высоких цыганок я больше никогда не видала, и, наверное, моё горячечное воображение из-за этого считает, что Никты и так достаточно. А вот всех прочих можно добавить.

Да, ночь на лопухах всё же не прошла для меня бесследно. Другого и не стоило ожидать — весь мой опыт кричал, что на ночёвки в лесу у меня жесточайшая аллергия. Снова воспаление лёгких. Я это поняла, как только открыла глаза. Меня знобило, а в лёгких — как знакомо! — словно плескалась вода. Проверка своих ощущений на несколько секунд отвлекла меня от того, что потревожило мой сон. От бряцанья конской сбруи.

Марчин стоял, спешившись и удерживая коня под уздцы, в полутора метрах от меня, отделённый только не очень густыми кустами. Он осматривал землю, выискивая мои следы. Если бы я и так не была покрыта испариной, меня бросило бы в пот. Я не могла даже толком пошевелиться, а вероятность того, что мертвец не заглянет за кусты и не заметит моё белое платье, мои выгоревшие волосы под лопухами, была ничтожна. Мне не оставалось ничего геройского или умного, и я снова поступила по-детски. Я затаила дыхание и принялась твердить про себя: «Пусть он меня не заметит. Пожалуйста, пусть он меня не заметит.»

Марчин поднял голову и посмотрел сквозь кусты прямо на меня.

«Пожалуйста, пусть он меня не заметит.»

А что мне ещё оставалось, кроме как повторять это?

«Пожалуйста, пусть он меня не заметит.»

Мертвец отодвинул рукой ветки. Его взгляд скользнул по мне и ушёл: Марчин разглядывал теперь, озадаченно хмурясь, деревья и землю вокруг меня. Потом он оставил в покое куст и медленно пошёл дальше. Он меня не заметил.

Это Айнур что-то дала мне. Неужели исполнение желаний? Я поспешила проверить: