Луна, луна, скройся!
Шрифт:
Наконец, продукты в холодильнике закончились, и я сочла это знаком к тому, чтобы пойти проведать Кристо и Дину. Аккуратно переплетя все сорок косичек, натянув свой «готический» наряд и нанеся боевую раскраску, я выхожу из дому за полночь и уже к четырём оказываюсь на опушке леса Святого Иштвана — естественно, соблюдая все предосторожности, какие могу придумать. Немного покружив по лесу и не обнаружив сторонних наблюдателей, я подхожу к домику. Кристо, видно, заранее чувствовал — сидит на крыльце и потягивает разбавленное вино. Увидев меня, он улыбается и приглашающе похлопывает по деревянной ступеньке рядом.
— Привет, — вполголоса говорит он, когда я сажусь. — Не хотел орать издалека, мачеха спит. Очень рад тебя видеть.
— Здравствуй. Что-нибудь получается?
— Неа. Мне кажется, это не происходит так быстро.
— Ну да, наверное.
— Вина?
— Только
Кристо не проявляет и тени намерения встать и принести чистый стакан. Вместо этого он залпом осушает свой и наливает туда неразбавленного вина. Протягивает мне. Не сказать, чтобы у меня были причины, но именно после него пить не хочется. Я не решаюсь показать это — не хочу обидеть — и делаю глоток. Это опять «Кадарка». Без гуляша на закуску она кажется слишком кислой и слишком терпкой. Кристо пододвигает незамеченное мной сначала блюдце: на нём чернеет маленький кусочек зажаренной кровянки. Да, ведь неделя прошла… Я жую колбасу — без сала она почти отвратительна — и быстро запиваю оставшимся вином.
— Интересно, где этот Гаэлисс? — бормочу я, разглядывая блюдечко. — Наверное, славное курортное местечко на берегу Балтийского моря. Сосны, песок…
Кристо прыскает.
— Чего?
— Лилян, это же просто фабрика так называется.
— Да?! Вот же ёж ежович, никакой романтики не осталось в этом мире.
Кристо, улыбаясь, берёт мои жирные от масла пальцы и подносит к губам.
— Так её побольше?
— Гм, э-э-э, — я аккуратно высвобождаю ладонь. — Я вообще о всяких дальних странствиях, о трепете перед бесконечностью мира, о радостях открытия.
— А, ну… мне дальних странствий прошлым летом с головой хватило. Я теперь, наверное, стану идейным домоседом.
— А мне понравилось бродить. Столько всего нового видишь…
— Угу, с новыми людьми знакомишься. На полях у Вуковара.
Не знаю, имел ли он в виду мертвецов у костра или Златко, но настроение мне успешно испортил. Ах, как мне не хватает ложки и права ударить ею Кристо по лбу! Я встаю, чтобы попрощаться и уйти, но Кристо удерживает меня за руку:
— Лилянка, ну, посиди чуть-чуть, пожалуйста. Я полгода тебя толком не видел, только призрак с твоим лицом. Или ты меня с тех самых пор боишься?
— Ничего я не боюсь, — я сажусь обратно. — Просто вообще не представляю, о чём с тобой говорить.
— Расскажи что-нибудь. О себе. Я же почти ничего не знаю.
— Ты же читал про старушку и куриную лапку, — я невольно улыбаюсь.
— Да, занимательно было. Но ты мне что-нибудь ещё расскажи, пожалуйста.
Я немного думаю. Не так уж много в моём детстве моментов, которыми хочется делиться. Про голод — вспоминать неприятно, про то, как на похороны с крыши смотрела — примет за маньячку.
— Когда мне было лет двенадцать или тринадцать, мы с двумя другими девочками любили зимой, когда рано темнеет, ходить там, где фонарей не было — тогда на окраинах Пшемысля это обычное дело было — и выть под окнами. Хотя скорее, наверное, скулить, звуки получались премерзкие, безо всякого благородства.
— Это чтобы людей пугать?
— Да нет же, просто так. Ты понимаешь, совсем особенное ощущение, когда вот так свободно, из живота, вместе с подругами хором завываешь. Какое-то чувство освобождения.
— А почему тогда под окнами?
— Чтобы к людям поближе. Всё-таки немного было страшно, вдруг на вой волколаки прибегут. Жаль, потом родители их узнали, испугались. Запретили им со мной выть. А одной неинтересно.
— Хочешь, повоем дуэтом. Прямо сейчас.
— Тётя Дина же спит.
— Ну, отойдём в лес повыть. Тем более луна вон какая яркая, не заблудимся.
Я колеблюсь, но то ли природная авантюрность, то ли стакан вина заставляют меня согласиться:
— А пойдём!
Ночь в лесу всегда немного тревожит и настраивает на сказочный лад. Тёмная неровная тропинка, чёрные, с серебристыми верхушками, деревья, ветки, хлещущие по лицу и норовящие выколоть глаза, крапива и какие-то прутья, бьющие по ногам при неловком шаге. Запахи листвы, мяты, древесной трухи и лесных трав. Мы идём, выставив вперёд руки, чуть не спотыкаясь о торчащие корни или камни, и хихикаем, чувствуя себя юными следопытами лет девяти, сбежавшими в ночь на Ивана смотреть мавкин хоровод. Рассказывают дети друг другу такие истории — пляшут, мол, утопленницы кругом там, где спрятаны клады или закопаны убитые бессердечными матерями младенцы. Сами мавки красивые, весёлые, а узнать их можно так: волосы у них длинные,
Чтобы не переломать ноги, я оставила сапоги под крыльцом и теперь нащупываю ступнями неровности земли и корни деревьев. Кристо идёт впереди, галантно отводя передо мной ветки. От того, что мы чуть пригибаем головы, оберегая глаза, может показаться, что мы крадёмся.
— Кристо, — шепчу я, — а вы на Ивана сбегали в лес?
— Мавок смотреть? Ага.
— И что, видали?
— Вроде того. Бродили, бродили раз и расцепились. Мы с дружком вышли на берег речушки, а там на нас из воды во-о-о-от такими страшными глазами девка смотрит. Красивая. Мы на неё таращимся, с места сдвинуться не можем — сейчас, думаем, ещё мавки вынырнут и утащат нас. Всё, конец, сложили головы младые! А она нас смотрит, и глаза такие — у-у-у… А потом я гляжу — на берегу одежда лежит и бельё женское. Это просто туристка какая-то голая купалась. Нам уже по тринадцать лет было, она и смутилась нас.
Я хихикнула.
— Только не говори, что вы украли её одежду.
— А что смешного-то?! Пришлось бы девке идти голышом к своим, кто-нибудь бы заметил, и вообще…
— Да, ничего смешного, извини.
— Передо мной-то чего извиняться?
— Ну, так…
Мы вышли на полянку. Луну не было видно за кронами — она шла к закату. Небо с одной стороны начало уже беднеть. Предрассветный лес выглядел особенно мрачно — почему-то перед самым рассветом всегда мрачнее и страшнее, чем просто ночью. Я закидываю голову, чтобы вой шёл по прямой — кажется, что иначе он застрянет в горле, на повороте, по пути из живота к небу. Знакомое чувство опустошения, освобождения, растворения наполняет меня с каждой секундой завывания. Сладостно всё — и дрожание связок, и вибрация нёба, и напряжённость приподнятого языка и расширенного звуком горла. От собственного воя звенит в ушах — но и это хорошо. Рядом октавой ниже вторит Кристо — наши искажённые, незнакомые голоса сплетаются, как сплетались пальцы, когда он вёл меня за руку по ночной Югославии. До чего хорошо! Я наслаждаюсь истекающим, взмывающим, бьющим из меня звуком, его плотностью, его вольностью и силой. Чем дальше, тем больше кружится голова; сила, воля, беспричинная радость переполняют меня. Взвизгнув, я обрываю вой и вдруг срываюсь с места: бегу! Всё мелькает перед глазами, под пятками мокро от росы, ноги попадают в какие-то ямки, в петли сцепившейся травы, которая тут же рвётся, вдавливают в землю тонкие гибкие и твёрдые сырые прутики, потом на торчащие из утоптанной широкой тропки древесные корни, всё вокруг несётся, мелькает, выскакивает, исчезает. В ушах стучит кровь — бежать здесь, во весь опор, во все силы, почти то же самое, что танцевать.
Вдруг земля словно вылетает из-под ног. Нет, она просто круто опускается, и я скольжу сначала на пятках, а потом и на заду, по мокрой траве. Мой спуск останавливают кусты. Над головой я слышу прерывистый, задыхающийся смех Кристо.
— Ну, ты даёшь! Не «волк», а олень какой-то!
Я сижу на склоне небольшого лесного овражка. Если бы не кусты, я бы въехала в большую лужу на дне. Мысль об этом кажется мне ужасно забавной — мой смех такой же хриплый и прерывистый, как у Кристо. Я запрокидываю голову, чтобы взглянуть ему в лицо, но сейчас это всего лишь тёмное пятно, только поблескивают глаза и зубы.