Луна над рекой Сицзян
Шрифт:
Пока он пил простую воду, маленькая девочка, взгромоздив один стул на другой, забралась на небольшой помост в углу и уселась там учить уроки.
— Э, ведь так лазить опасно. Что же ты ей какую-нибудь лесенку не смастеришь?
— Да я уж давно просил людей… Уж месяц прошёл, никто так и не отозвался.
— У плотника времени нет?
— Времени нет? Как бы не так! Вот оно, человеческое непостоянство! Стоит упасть — и тебя затопчут. Меня теперь все за подонка держат, никто не хочет рисковать своей репутацией и возиться со мной.
— Ничего, ты можешь положиться на меня.
— Побеспокоить тебя? Нет-нет,
— Ну что ты болтаешь? Дней через пять будет у тебя в доме лестница.
— О-хо-хо… — В глазах Тяньбао блеснули слёзы. — Это было бы очень хорошо. Придёт время, я обязательно расплачусь.
— Расплатишься? Ты ещё о деньгах будешь говорить? Мне что, делать нечего? Наживаться на тебе? Забудь об этом!
Всхлипывания и рыдания начались с удвоенной силой. Тяньбао, снова схватив гостя за руку, пытался подобрать слова, чтобы выразить нечто очень важное, очень волновавшее его. Юйхэ всё ждал, ждал, с таким нетерпением и в такой тишине, что слышал, как громко колотится его сердце, ждал, что вот-вот наконец тучи прошлого рассеются и всё наладится. Но тут девочка некстати подбежала к отцу спросить, как его самочувствие, поцеловать его, задать ещё какой-то вопрос. Едва она закончила, как домой вернулась жена хозяина, и разговор сразу же потёк в другую сторону; это снова заставило Юйхэ испытать душевные мучения.
Хозяйка, увидав в доме гостя, не обращая внимания на его запылённый внешний вид, поспешила сбегать за рыбой и бутылью вина и тут же приступила к приготовлению ужина. Вскоре по сараю поплыл аромат рыбы, тушенной с бобами и чесноком, наполняя убогое жилище теплом и уютом. Тяньбао достал глубокую миску и, сияя от радости, приговаривал:
— Давай-давай ешь!
— Нет, ты сам ешь!
— Нет, ты ешь!
— Нет, сперва ты попробуй!
— Нет, ты поешь — ешь, ешь!
— Нет, давай ты поешь!
Они спорили и повторяли эту фразу на все лады, хозяин начал повышать голос, а гость всё упорнее сопротивлялся, не желая уступать. Наконец хозяин, побагровев, закричал: «Да будешь ты уже есть, в конце концов?» — и, увидев ошарашенное лицо гостя, окончательно вышел из себя, схватил миску с рыбой и опрокинул её на пол.
— Ну и не ешь! Не ешь, не ешь!
Тяжело дыша, он нащупал сигареты и быстро закурил. Побледневший Юйхэ не знал, как ему поступить. Сначала он принялся утешать плачущую девочку, потом поспешно принялся помогать хозяйке собирать еду с пола, хватаясь то за совок, то за веник. К счастью, миска была алюминиевая и не разбилась, а саму рыбу хозяйка, собрав, прополоскала в чистой воде, слегка приправила солью и маслом и снова подала на стол.
«Ну и что ты так разошёлся?» — женщина протянула мужу палочки. Доев рыбу, Цю хорошенько запил её вином; шея у него покраснела, он снова начал всхлипывать и ругаться. Он бранил несправедливое решение суда, себя самого, подлых людей, которые бьют лежачих, лицемеров и лгунов, воров и жуликов… Юйхэ понятия не имел, о чём идёт речь, и толком не мог ничего разобрать — разве что знакомые бранные словечки, к которым когда-то так привык. Он ничего не отвечал, а, услышав снова слово «ешь», поспешно встал и тут же откланялся.
Спустя четыре дня небольшая аккуратная лесенка, изготовленная местным плотником по просьбе Юйхэ, была передана через тракториста, ехавшего в уездный центр. Семейство Цю
— Ты не рад? — спросил человек, передававший бобы.
Господин У встал и вышел.
«А чему тут радоваться? Вот ведь какой, попав в беду, у каждого пробуждает жалость, а войдя в силу, у всех вызывает подозрения». Стоя на террасе с видом на ивовую рощу, он пробормотал: «Посмотрим, если он опять откроет свой поганый рот и начнёт сыпать ругательствами, никто это долго терпеть не станет».
Открыл ли заместитель начальника уезда Цю свой рот или нет, он так и не узнал. Однако Цю никак не мог забыть Юйхэ и очень скоро передал ему приглашение приехать в уездный центр, посмотреть постановку в театре, полюбоваться Праздником фонарей, однако тот не ответил. Однажды Цю увидел его на улице, попросил водителя остановиться, вышел и сердечно поприветствовал старого знакомца. По Юйхэ, сославшись на перемазанные в грязи руки, не стал обниматься и пожимать руки собеседнику, только кивал или качал головой, словно само равнодушие.
После этого случая жена упрекнула Юйхэ:
— Что было, то прошло. Вам обоим пора уже забыть обиды. Людей надо прощать, эх ты…
Она явно не ожидала, что, услышав её слова, Юйхэ так рассердится.
— Я в своём уме. С какой стати мне пожимать ему руку? С какой стати отвечать ему?
— Он поинтересовался твоей жизнью, спросил, нет ли у тебя трудностей, — это разве не признак доброжелательности?
— Трудности? Моя самая большая трудность — это его лицемерие!
— Может, он уже… забыл?
— О таком забыть? Ну тогда он вообще не человек!
Жена замолчала и больше об этом не заговаривала.
Жизнь текла своим чередом, ясная погода сменялась дождём, жара холодом. Пришла зима. В деревне случился пожар. В тот день был сильный ветер, огонь распространился быстро, перескакивая с крыши на крышу и пожирая всё вокруг. Никто ещё не видал такого сильного пламени и не знал, как с ним справиться. Сын Юйхэ едва не лишился жизни в том пожаре; в больницу его привезли всего чёрного, пахнущего горелой плотью.
Узнав, что сыну требуются перевязки, жаропонижающие, пересадка кожи и на всё это нужно тридцать тысяч юаней, мать прорыдала без перерыва несколько дней. Когда Юйхэ добрался до больницы, жена рассказала ему, что приходило много людей, в том числе и Цю, и справлялось по поводу денег. Юйхэ сделал вид, что не расслышал. Она продолжала, говоря, что Цю составил какую-то записку в уездное управление гражданской администрации насчёт субсидии пострадавшим от стихийного бедствия, это позволит семье получить десять тысяч юаней.