Лунная походка
Шрифт:
Папа не допускал никакого нытья, не то что мама. Мы проходили мимо кафетерия, где в витрине сидел большой плюшевый мишка, чем-то напоминающий Чичу. Он медленно с урчаньем поднимал двумя лапами стакан с медом, открывал розовую зубатую пасть и выпивал мед, медленно опуская на колени пустой стакан, который сам собой снова наполнялся медом, и процедура повторялась. Лапы с черными внушительными когтями и лакомый стакан. Мишка покосился на меня, какие длинные ресницы, прямо как у той девочки! И тут мне стало безутешно жаль, что никогда-никогда ее больше не увидеть. Слезы сами собой побежали по щекам, я их вытирал кулаком с зажатой палочкой от эскимо, ее я положил на траву, оглянулся, какая-то птица мелькнула в ветвях и палочки от волшебного эскимо и след простыл. Мы зашли в кафетерий «Заводной Мишка», и папа заказал две
– Папа! Сейчас рванет!
– Не рванет, – он подцепил ложечкой и вышвырнул в открытую дверь взрывчатку, тотчас раздался хлопок, от которого старушка с двумя сумками, проходящая мимо и глядящая куда-то вдаль, подпрыгнула неожиданно высоко, папа засмеялся, я тоже облегченно засмеялся.
– Прям как девчонка со скакалкой!
– Ага!
Часть II
В седьмом классе нас привели в театр на «Щелкунчика». Ничего, смотреть можно. Я дождался антракта и на выделенные мне деньги встал в очередь, чтоб купить пирожное и газировку. Пацаны баловались сигаретами в туалете. Очередь в буфете дошла и до меня, я взял пирожное на блюдце с ложечкой, стакан с шипучкой и уселся за столик, скучающим взглядом обводя незнакомый контингент, отломил кусочек, положил в рот и поднес стакан ко рту запить. Прямо передо мной сидела она с подружками, весело беседуя за чашечкой кофе, с оттопыренным мизинчиком, я так и обомлел, застыл, уставясь в нее. Ну конечно, это была, о Боже мой, она! Невероятно, те же сияющие банты, тонкий браслетик из разноцветных бусинок, добавились часики и перстенек на среднем пальце, эти ее ямочки на щеках, эти ее золотистые волосы, локоны, платьице лимонное в черный горошек, всё в этих, как их, тонких кружевах… Это уж потом я вспомнил, а тогда уставился ей прямо в лицо и забыл где я, что происходит. Мимо плыли разноцветные расплывчатые пятна, а ее лицо с длинными ресницами непринужденно кокетничало перед мальчиками. Сколько это длилось, сказать определенно не берусь, кажется, раздался второй, а может и третий звонок я опомнился, когда она совершенно неожиданно взяла недопитый стакан с газировкой и плеснула мне в лицо. Они вскочили и с хохотом защелкали каблучками по паркету.
По моему лицу текла вода, смешиваясь со слезами счастья, я увидел себя в зеркале – идиотская улыбка на мокром лице. Кто-то из пацанов из нашего класса потащил меня за рукав в зал, и я, оставив полный стакан и пирожное, как робот двинулся вслед, но дойдя до дверей, ведущих в зал, остановился, пошел вниз, получил плащ в гардеробе и, прислонившись к колонне, стал ждать, когда кончится спектакль. Бежали облака, прохладный ветерок то сеял дождем, то сыпал листьями, кружащимися стайкой. Наконец повалил зритель, я уже стал нервничать, что вновь ее потеряю, когда кто-то сзади тронул меня за руку.
– Мальчик, вы простите меня, пожалуйста, не сердитесь, будьте так любезны, я поступила некрасиво. Как вас зовут?
Я почему-то сказал свою кличку: «Гаврош».
– А меня Аля, очень приятно с вами познакомиться, – она взяла меня под руку. – Вы не сердитесь на меня?
– Нет.
– Ну, согласитесь, нельзя же так меня компрометировать в глазах моих однокашников?
– Согласен.
– Ну, вот и хорошо, вот мой трамвай, если вам по пути, вы можете меня проводить, это будет с вашей стороны мило.
И мы поехали в битком набитом пацанами и девчонками трамвае.
– Давайте спрячемся в уголок, я бы не хотела, чтоб меня видела наша преподаватель.
– Давайте.
Мы забились в угол, Аля глядела то на меня, то в окно, то на часики, ага, значит проезжаем часы. Она помолчала, потом взяла меня за руку.
– Если хотите, можете завтра прийти в нашу музыкальную школу, у нас состоится концерт.
– Аля, а вы меня не помните? – спросил я с бьющимся часто-часто сердцем, во рту пересохло. Она пристально посмотрела мне в глаза, улыбнулась.
– Ну, вот моя остановка, вы можете меня проводить до дому.
Вечером я позвонил
– Аля!
– Гоша! Ничего, что я вас называю так?
– Ничего, вы можете сейчас выйти на балкон?
– Собственно, прохладно, мама удивится, а в чем собственно дело?
– Увидите.
Я нарвал, с оглядкой, с клумбы цветов, перевязал их синей тесьмой, вскарабкался по пожарной лестнице до третьего этажа и, прижавшись тесно спиной, пошел по выступу, рискуя сорваться и разбиться вдрыбоган; когда я вцапался в перила ее балкона, дверь тихонько отворилась, и Аля, театрально прижав ладони к чулкам, ахнула:
– Вы с ума сошли! – она обхватила меня за рукава, между нами букет. – Это что, мне?! Спасибо, конечно, но вы просто хулиган, бандит какой-то, а если узнает мама, ко мне лазают по стенам, нет, вы положительно плохо воспитаны, вы просто безобразно себя ведете. Мне уже расхотелось с вами дружить, да вы сорветесь, а я просто чокнусь от ужаса. Вы собираетесь так же и обратно? Ни в коем случае! Сейчас я что-нибудь придумаю.
Она исчезла. Потом тихонько позвала.
– Пойдемте.
Она открыла дверь и выставила меня, вдогонку полетел букет. Я перешагнул его и поплелся по темной аллее, где-то гавкала собака, было так невыносимо скверно, что фонари расплывались от душивших меня слез, я сел на край лавки и больно кусал себя за губы. Я полный идиот, кретин, сопляк! Все самое обидное валилось и валилось на мою бедную голову. Ну почему я не такой, как все пацаны? Урод! Меня не интересует спорт, меня ничего не интересует, я конченый тип, папа меня накажет, что шляюсь Бог знает…
Послышались шаги. Она приблизилась ко мне, нагнулась, поцеловала меня в губы и убежала.
– При-ии-инц! Чи-и-ича-а-а! – услышал я издалека ее звонкий голос. В моей руке оказалась одна большая белая хризантема, завернутая в бумагу. Я приблизил ее к свету фонаря, на ней было написано аккуратным девчоночьим почерком:
– Позвони, Гаврош.
Краплин
Воронье срывалось с деревьев и кружило, грохоча жестяными голосами в серенькое небольшое небо.
– Если так будет продолжаться, я умру с голода и тоски.
Краплин глядел из окна дачи, оставленной ему приятелем на месяц поездки. Бугин знал, где сбывать товар, его не допекало перепроизводство. И места не столь отдаленные не грозили ему (статья № 209 гласила: за тунеядство…).
– Закон – это столб, – говорил, облизывая тонкие блестящие губы, мужик за пивным столиком и похлопывал Краплина по и без того согбенной спине. – На столб не залезть, но обойти можно.
Пойдешь поискать что-нибудь в шкафу и долго стоишь, вспоминая – что? А теперь смотрел на него с высоты своего роста гигант с синеватыми выбритыми щеками. Он держал шляпу в руке, весь в соленых брызгах, пропитанный ими. Глядя на него, вспоминались все прочитанные о море книги. Такой вот портрет висел на стене бугинской мастерской. То ли хозяину жаль было с ним расстаться, то ли просто не мог никому сбагрить.
Тарахтел мотоцикл и с глухим, не по размеру, лаем бежала за ним собачонка, подкидывая задние лапы выше положенного. Пучеглазая злая собачонка и мотоциклист в каменном дождевике, хлопающем полой, мокрые ветровые стекла мотоцикла с коляской с отражением забора и увлеченно трещащей сороки, что, словно кот, бежала по колышкам. В довершение всего размахивая крыльями. И всё это, как во сне, с шумом и облачком дыма удалялось по расхлястаной дороге.
Ему снилось, что он возвращается домой, поворачивает за угол дома, открывает калитку, затем обитую войлоком дверь, входит в сенки и еще открывает дверь, обитую цветастой клеенкой, но перед ним опять дверь через два шага и опять и еще и снова… Когда же они кончатся, словно идешь в вагон-ресторан, расположенный в другом конце поезда. И вот, наконец, распахнув очередную, он оказывается в комнате, перегороженной печкой, то есть в избе, где обычно и кухня и прихожая и спальня – все в одной комнате, и вместо ответа на приветствие жены, баюкающей их ребенка, он увлекает ее на постель, не обращая внимания на мирно посапывающую тещу. И жена искренне рада ответить ему тем же. Отзывчивость. Вот как можно назвать.