Лунная походка
Шрифт:
Рассказы Нефёдова в этом смысле не литература, то есть не то, что сочиняется и красиво упаковывается, дабы затем быть так или иначе проданным; нет, это скорее исповедь – исповедь человека, который видит и с ужасом чувствует тщету прожитой жизни, тщету наивных ожиданий, которыми мы были преисполнены в детстве и в юности. И вот в ночных порывах, раз за разом, он пытается, внимательнейше перетряхнув, пересмотрев всю свою жизнь, найти в ней не просто мед, тот, что пчела приносит в свой улей из инстинкта, данного ей природой, но и смысл.
Книга полна стонов и воплей и нежного шепота, самообвинений и самоиронии,
На внешнем уровне лирический герой Нефёдова – слаб, он вполне осознает, что по всем общепринятым параметрам он – неудачник, аутсайдер, маргинал. Он немолод, он болен, он разбит, он жизнью побежден. Ничто, на чем строится земное человеческое счастье, ему не удалось: не осталось у него семьи, нет ни положения, ни денег, ни славы. Пожизненная бедность, пожизненная обочинность, пожизненная неудачливость, пожизненное одиночество, все растущее и растущее с годами… Но именно это, на мой взгляд, и делает его на самом деле победителем, потому что он отстоял свою глубинную нежность и доверчивость, свое чувство сродства с вещами и растениями. Он отстоял свое аристократическое право чувствовать едва ли не каждодневную душевную боль. Он не позволил себе потерять в себе себя двухлетнего. А победила его не жизнь, а те формы имитации жизни, о которых мы уже вкратце упоминали. А точнее говоря, они ничуть его не победили, они его отвергли, ибо он оказался для них несъедобен.
«Промелькнули лица, мысли. Чувствую напряжение в области шеи и узнаю необъяснимое состояние власти над необъяснимым, которое должно войти, прорваться, стать. Раньше, давно, тогда еще; все это со мной, во мне, движет мной как посредником. Стихи, стихия, наплыв, шквал, волна подходит, ты остался там, в невыразимой попытке сказать о невыразимом. Что остается?
Я не понимаю, зачем так мучить себя?
Так ведь это и есть самопервейший кайф». («Неизглаголенное»).
Здесь не столько о муках творчества, сколько о муках попыток прорыва в ту свою настоящность, которая лежит за пределами возможности словесного выражения или описания. Это боль попыток самообнаружения в себе своего мудрого и счастливого двойника, своего «вечного человека» – того, который никогда не рождался и потому никогда не умрет.
Но это еще и боль души в моменты ее самообнаружения.
«А может наш опыт не то совсем, чем нам кажется? Он образует нас для развития, идущего дальше нашей жизни. Ведь если мало пригодится наше развитие нам здесь, то зреет вывод: значит – там. Ведь без там мы становимся никем». («Там»).
Герой Сергея Нефёдова, порой чудаковатый и нелепый, порой напоминающий Петра Мамонова из «Звуков Му», порой с натуральным, играющим глубоко в крови витамином русской юродивости, тем не менее явно напряжен энергиями ожиданий внутренних перемен. И даже не только ожиданий. «Однажды под утро его коснулась благодать Божья. После бессонно проведенной ночи, после мыслей, скатывающихся к отчаянию,
Один из великих русских кинорежиссеров говорил, обращаясь к самому себе, что настоящий, идеальный кинофильм должен быть подобен капле влаги, выжатой из камня. Представьте себе: из камня! Что же есть этот камень? В случае с малой прозой Нефёдова этот камень, из которого автор выжимает влагу музыки, – одиночество. То иной раз кажущееся почти бескрайним одиночество (и тогда подпирают его самые главные вещи и наиглавнейшая среди них – смерть), в пространствах которого человек только и может взглянуть на мир и на себя как бы извне, отстраненным, свободным – вне иллюзий – взглядом. Без необманной полноты одиночества, то царственно прекрасного, то мучительнейшего, почти непереносимого, нет и не бывает поэзии.
Как-то я его спросил: «Живопись – ведь это иллюзия?…» Он моментально парировал: «Почему? Живопись – это жизнь. Это жизнь – иллюзия».
В юности он страстно увлекался Шагалом. Но, поселившись на полтора года в Израиле и обнаружив Шагала, как он выразился, в каждом тель-авивском кабаке, он потерял к нему интерес: ушел витамин.
На каких авторах корректировал Нефёдов свое чувство литературной формы? Проще говоря, кем он больше всего увлекался? Иваном Буниным и Сашей Соколовым, Сергеем Довлатовым и Сэмуэлем Беккетом, Гофманом и «1001 ночью». Омара Хайяма в переводах Плисецкого знает наизусть.
Осталось коснуться обязательной темы: о чем мечтаете, маэстро? В детстве он мечтал о десяти предметах, в том числе: о ластах, ружье для подводной охоты, велосипеде, пачке гуашевых красок, о двухтомнике «Граф Монте-Кристо», о морском бинокле, о торте с газировкой и чтобы непременно съесть и выпить – на крыше…
– Неужто – спрашиваю, – не осталось ни единой мечты?
– Нет, – отвечает, – мечта даже и сегодня есть, пожалуй, одна: прыгнуть с парашютом.
Пожелаем же дорогому автору!
11 апреля 2007
Об авторе
Сергей Михайлович Нефёдов (род. в Челябинске в 1953 г.) – художник самобытного дарования, творчество которого высоко ценят знатоки живописи. Участник международных биеннале в Москве, Санкт-Петербурге, Тель-Авиве, Нью-Йорке – вопреки тому обстоятельству, что он никогда не был членом какого-либо творческого союза.
«Лунная походка» – первая его изданная книга – включает новеллы и миниатюры, весьма необычные по жанру. В планах автора также издание книги стихотворений.