Лунная походка
Шрифт:
Срывался он с места так же неожиданно, как срывались с его губ лишь ему одному понятные реплики, и проводил он свое время совершенно безучетно: род занятий даже внутри дня, не говоря о большем, менялся спонтанно и почти ассоциативно. Он мог встать и уйти посреди моей длинной и самой важной умной фразы, иной раз даже направленной лично ему. И уйти не от природного хамства или желания меня задеть или произвести эффект, а только потому, что его сознанию становилось невыносимо подвергаться логико-рациональной обработке. Непоэтический, «разумный» стиль общения (или текст) его отравлял, почти убивал, во всяком случае – был для него непереносим. Бессмыслица заведенного некогда интеллектом и логикой
Одним словом, очень скоро я понял, что передо мной прирожденный, не инсценированный тип то ли битника, то ли хиппи, но нашего, чисто российского варианта. Этакий челябинский аллен гинсберг, не ведающий о существовании оного, обреченный никогда не приладиться к доминирующему за окном стилю и ритму – неважно какому: совковому ли, пост ли совковому, загранкапиталистическому ли.
Что греха таить – слегка хулиганская экстравагантность Сергея нравилась студийцам, и скоро его живопись, а потом и графика оказались в центре нашего внимания. Впрочем, они стоили и стоят того. В его работах щедро выплеснута его исповедальная, словно бы летящая нота, сколок его личности, и при романтизме на заднем плане, прикрытом дымкой самоиронии, она неизменно вызывает ощущение природного простора, тайно присутствующего внутри человека.
Перед нами первая книга Сергея Нефёдова. До сего дня он известен в городе и за его пределами как живописец и график, оригинальность его лица здесь очевидна. Хотя ни успеха у законодателей мод, ни коммерческого успеха тем более он, разумеется, не достиг, да и не мог достичь. Во-первых, дух времени требует сегодня превыше всего технической изощренности. (Вот, скажем, конкурсы пианистов: бездна виртуозности и порой ни единой ноты чувства, боли, метафизических касаний). А Сергей оставался дилетантом. И даже не столько в смысле не следования какой-либо школе или неимения оной, не столько в смысле своей принципиальной фрагментарности и в этом смысле литературности, сколько в изначальном смысле слова: дилетант рассматривает свои занятия как сферу своей приватной свободы, своего поэтического инстинкта.
А во-вторых, дух времени восславляет агрессивных, пробивных, тусующихся – черты, всегда наводившие на Нефёдова смертельное уныние. К тому же у него так и не завелось хотя бы самого завалящего диплома. Да что диплома – он обречен был на то, чтоб быть изгнанным из школы, так что аттестат, скрипя, получал в вечерней. Однако и здесь он следовал своей органике, ибо органически был не приспособлен к обучению в нашей системе, где царствует интеллектуальная машина с ее логически монотонным накопительством и страстью к обобщающим формулам. Для инстинкта Сергея такая методика – абсурд и ложь, клевета на мироздание. Я думаю, ему повезло, что он не прошел через многолетнюю трамбовку мозга марксистско-ленинской или позитивистско-глобалистской или какой иной еще идеологией.
Однажды (а было ему восемнадцать лет) он разбил витрину магазина и получил полтора года «химии». Так он вырвался из объятий крепко его державшей улицы и оказался в кузнице ЧТЗ. Впервые начал много читать и одновременно писать, рисуя на полях рукописей. Потом три года нашего кружка, активизировавшего и чтение, и письмо.
Очень сложно в современном мире найти неподдельный продукт. Всё кишит имитациями и симулякрами. Государство имитирует демократию, являясь на самом деле плутократией, то есть властью богатых. Власть предержащие и юристы изображают из себя гуманистов, чувствительно закатывающих глаза
Впрочем, и индивидуально мы делаем то же самое. Один симулирует оптимизм, жизненную силу и победительность (весьма популярная ныне себя накачка), прячась от чувства пустоты и бессмысленности, стерегущего его по всем углам. Другой имитирует нонконформизм и юродивость, сидя в престижном чиновном кресле и аккуратно состригая купоны тщеславия со своего экстравагантного образа. Третий изображает из себя собаку и благодаря этому оказывается в центре внимания прессы и художественного истеблишмента.
А что сказать о такой массовой ныне симуляции, которую условно можно назвать так: я важная шишка, я значимая персона, и жизнь мне удалась. А между тем человечек полностью и напрочь одурачен манипуляционными механизмами самой растерянной из цивилизаций и лишь дергается как марионетка, не имея ни единого собственного жеста. Но что же в нем подлинно? Тайный ужас перед своим ничтожеством и пустотой и перед тем предательством своей сути, которое он совершил и совершает. Но он даже не знает об этом своем тайном ужасе. Он умрет, не узнав ничего о том, что здесь с ним производили.
А сколь массовы имитации в современной поэзии, столь количественно возросшей!.. Имитации поэтичности…
И, честно признаться, обложившись однажды кипами рукописей Нефёдова, я со страхом ожидал дилетантской игры в литературу, игры в запечатлевание «поэтических мгновений», симуляцию причастности к элите юродивых… И однако я ошибся: я ничего этого не нашел. К счастью и к моей огромной радости. Что же я обнаружил в этих текстах, тридцать лет накапливавшихся в столе художника, который ни разу даже не попытался отпечатать их на машинке, а тем более размножить? Я обнаружил фрагменты тридцатилетнего опыта душевных страд и самонаблюдений. В отличие от тех, кто рассматривает литературу и поэзию как форму игры, Сергей Нефёдов прибегает к бумаге и ручке как к средству общения со своим вторым, сновиденно-уединенным «я», постоянно соприкасающимся со смертностью своей плотской, истлевающей на глазах матрицы. Перед нами фрагменты опыта мучительно-сладостных соприкосновений нашей первой личности, зафиксированной глазами и мнениями наших знакомых, с нашей второй, потаенной, личностью.
Но кто же он, этот второй номер нас самих, которого нашел в своем бессознательном Юнг и который явился ему однажды в образе мудреца Филемона, став его гуру? Кто он, то существо в нас, которое способно быть нашим гуру? Да, он не совпадает с нашим дневным образом, с образом, зажатым в тиски фиктивности слов и социумных игр. Номер второй – это подводная, всемеро раз большая, часть нашего, по счастью теплого, айсберга, которая каким-то образом сообщается с нашим предсуществованием, с нашей предрожденностью. Второй наш номер – это та наша внутренняя родина, по которой вся глубина нашей ностальгии.
Так уж совсем нет игры? – спросит иронически читатель. Нет, конечно же, я получаю порой наслаждение от красоты движения слов и смыслов внутри миниатюр и рассказов Нефёдова, и в этом смысле многие его тексты, безусловно, исполнены тонкой игры. Но это игра эстетическая, это игра как часть самой словесной формы, жанра, если хотите, наработанного столетиями трудов наших предков, но никогда не игра экзистенциальная, то есть не игра в чувства, в переживания, в концепции, в мысли и т. п.