Лунная походка
Шрифт:
– И тот за металлической сеткой.
Феликс, красавчик Феликс, олимпийский чемпион по фехтованию в Мельбурне, смотрит на меня изучающе:
– Хочу принять православие. Только это между нами, понял?
– Да. Вот видишь? – я показал в сторону Лайлы, сидящей за столиком.
– Ну ты что, Серж, наивный что ли? Впрочем, грех вмешиваться в интимные отношения. Я ничего не видел, не знаю.
– Спасибо, Феликс, я думаю, при случае нашим общим знакомым не следует передавать?
– Серж, за кого ты меня принимаешь?
– О чем ты так долго беседовал с ним? – безо всякого акцента, от волнения что ли, спрашивает меня Лайла, куря. Оказывается она курит, вот уж.
– Печки-лавочки…
– Ма зэ – печки-лавочки?
– Рош катан (маленькая голова, вместо – моя хата с краю), –
– Браво! Браво! – зааплодировали с соседних столиков и потянулись руки, как за автографом. Им не понять… Феликс, проходя, коротко шепнул:
– Ты чё, сдурел!
– Успокойся.
Им не понять, что он жил на складе, собственно, там, где и работал, конфликт с женой.
– У меня, – говорил он при встрече, так мило улыбаясь, правда без переднего зуба, – жизненная катастрофа.
– Лайла, всё, поехали.
– А как же… лавми, лавми, лавми ду?…
Откуда же было знать, что он чемодан готовит в ту страну, где Довлатову не дали до пятидесяти дотянуть, потому что у него не было страховки. Впрочем, у нас тоже бы не дали. Виталий заходил в метро, как к себе домой, бил кулаками по хотящим выскочить заградилкам, и они прятались, а он садился на ступени эскалатора, развалясь, закуривал и под суету все видящей дежурной в униформе ехал, закинув нога на ногу. Когда его поджимало, он обзванивал пол-Москвы, прощупывая версии, или даже пёр на последний трояк к одному из возможных, да и невозможных, властелинов колец, продавцов воздуха, владельцев оптовой лавки идей. На Малой Грузинской был какое-то время центр искусств, т. е. меняющий экспозиции зал подвального типа, и все было бы ничего, если бы эту малину не подпортил переступивший порог.
– Господь, всё что ты дал мне… Нас отделяет… какая-нибудь пуговица, отпадшая за ночь. И не сдвинусь с места, пока ее не пришью крестиком, как полагается. Ведь пляшет же Михаил Ножкин, выйдя из «музыкальной шкатулки», обросший; и он должен быть голоден как… и он должен быть сломлен, а он пляшет – оп ля! оп ля! видали мы в гробу все эти… И этот совершенно для нас незаметно совершающийся перелом и есть нечто близкое молитвенному состоянию, тропинка в светлый, необъяснимый экстаз. Предположим, даос посоветует дышать пятками. Кто-то еще – получать жизнь из солнечного света… Единственная претензия к Виталию, так и то относящаяся скорее к черте характера: я бы не стал сочинять про вертухая, вохровца или такие подробности из античных времен, как: стрела в затылок посыльному с дурной вестью, на какой-то там войне… И как все же восторженно, вдохновенно выполнены им переводы из антиков!
Первым появился Виталий, на нем была черная шапочка, нечто среднее между тем, что носят академики и иудеи-цадики с пейсами, а так как пейсов на нем не наблюдалось, то я остановился на причуде ма-асковского поэта. Затем из-за сосен показалась Оксана с маленьким сыном за руку, за плечами у него был маленький рюкзак, с пластиковым ночным, как оказалось, горшком. Мы хорошенько подкрепились, сидя за столом, на веранде нашего дачного домика, я провел короткую лекцию по поводу живописи, коей были увешаны все стены в наших двух комнатах. – А эта, – стараясь не выглядеть идиотом, и от старания-то точно уж выглядел им, – была написана, вот послушайте: начиналась гроза, тучи сгущались, то и дело сверкали молнии. – Так называемые зарницы, – поправил Виталий. – Да, да, так все и было, мне следовало немедленно отплывать от острова и что есть мочи грести, но азарт охотника… – Добытчика. – …вспыхнул во мне, я увлекался все более и более, мне открылось некое неведомое доселе состояние… – Есть упоение в бою! – …что-то похожее, – и природа как бы высветилась, выхватываемая вспышками молний. Я не мог оторваться от холста, тебе, должно быть, знакомо такое состояние; когда кажется – весь мир сосредоточен на кончике пера, бери его и делай с ним что хочешь? – Как с женщиной, – не совсем серьезно и по-своему женственно вмешалась Оксана. – Так мы едем кататься?! – голос уже переодевшейся и хотящей немедленно блеснуть недавно приобретенным упоительно-бирюзовым бикини моей личной секретарши, редактора и кассира одновременно. – Да! Так на чем мы остановились? – Весь мир на ладони, ты счастлив и нем и только немного завидуешь тем, другим… – У которых вершины еще впереди! – закончили
Живот Оксаны, мы отплыли вместе с их маленьким сыном, еще нес отпечаток недавних, девочка, родов. – Это, значит, и есть жемчужина Урала? – мы гребли с Виталием по очереди, и я не заметил пренебрежительности в его тоне. – Ничего себе! – показал он на валун на острове, куда мы все высадились. – 1902 год, еще, значит, до русско-японской выбито. – По легенде, на этом острове жила отшельница, обладавшая даром исцеления, зимой к ней добирались по льду. – Меня беспокоит, – сказала моя секретарь, они беседовали с Оксаной, готовя нам рыбу, которую мне повезло настрелять по дороге из подводного ружья, – вон то облако. – Точно, – согласилась Оксана, – тебе-то, Серж, не привыкать лодку ставить поперек волны. Я правильно запомнила? – Ну что ж, действительно, наверно, в целях безопасности, да Славик не дай бог промокнет… Мы свернули костер, слили в эмалированное ведро недоготовленных подлещиков. И уже причалив лодку, защелкнув замок, все стояли под навесом, укрываясь от враз потемневшего неба, и дед с зонтом, выскочивший спасать Славика, стоял тут же, с одышкой, – когда все вдруг замерло, как в кино с отключенным звуком, и уши заложило от тишины… Шаровая молния медленно и страшно шла чуть над водой…
Мы сидим на лавочке напротив монастыря. Мать Надежда, стоя перед входом, на крыльце, читает Евангелие. У нее поразительный, неизъяснимо прекрасный голос, да и вид тоже. Оставленное открытым, укутанное со всех сторон лицо, обрамленное черным платком… Но об этом, наверно, все-таки неуместно в отношении девушки, посвятившей себя Господу. Так вот, ее голос узнаешь сразу, что на хорах, что во время поочередно читаемой молитвы в храме. И это после, ну можно, я полагаю, в открытую сказать, непосильных, при всех еще вдобавок болезнях, ее трудов и поливки огорода со всеми цветами, огурцами, луком, помидорами.
Мать Елена, совсем еще юная послушница, согнувшись, как китаец, весь день на жаре. Смешливая девушка, это она, видать, по приказу начальства стала греметь в железную бочку, стоящую возле нашей кельи, не дав нам даже двух часов поспать после бессонной ночи на станции…
Мы пилим вручную бревна двухручкой, подошедшая послушница, указывая на два заложенных кирпичом окна, рассказывает, как еще недавно там жили две пожилые схимницы. Это, надо понимать, – полный затвор, общения никакого, еда в окошечко и нескончаемая молитва. В нас – полное замешательство, ведь по нашим, мирским меркам – общение и есть главнейший элемент счастья. Скоро солнце закатится, мы пойдем в нам отведенную келейку, где две кровати и стул, метровой толщины стены, небольшое оконце, и в стенах монастыря забудьте, будьте любезны, что вы мужчина и женщина, вы трудники.
Все кости ноют, подъем в шесть, завтрак в девять, обед в два, ужин в восемь, мы еще умудряемся взять баночку шоколадной пасты, у нас кипятильник, вход со двора, завариваем мяту. (Стыдно, стыдно брать в карман, без разрешения, во время поливки). А они, монашенки, еще пойдут на ночную молитву до двенадцати, а то и до часу ночи, если не до двух! И все бывшее с тобой в городе кажется сном, наконец-то ты проснулся, здесь не увидишь сморщенного от горя, ужаса, необъяснимого страха перед будущим лица. Лишь нанятые маляры, мать и дочь, не могут оторваться от своего города и обсасывают очередное похождение мужа и отца. Да истопник, живущий в избушке, принадлежащей монастырю, недоволен всем: и кормят – не нравится, и платят – гроши!
В крестный ход, совпавший с приездом батюшки из Соловецкого монастыря, мне поручили не хоругвь и не икону, а крест нести, мне показалось это знаменательным, и я шел, ощущая ликующее торжество, и этот совместный ритуал, чувствовалось, нас всех духовно сближает, делает крепкими, какое счастье – вот так, хоть на месяц за всю жизнь, оказаться в окружении единоверцев, сестер!
Мать Надежда, как оказалось девушка двадцати трех лет, уже пять лет не виделась с родной матерью: если настоятельница монастыря мать София позволяет ей отпуск, то только для посещения святых мест, т. е. других монастырей. Но, я повторяюсь, здесь не увидишь печального лица. Трудница Мария рассказала, с каким комплектом болезней прибыла сюда, и вот уже год, как всё слава Богу! Мать Лидия трудится на уборке храма, она поведала нам о своем несчастье: у нее в Екатеринбурге убили сына; нас это так всколыхнуло, что я не знал, что сказать, полная растерянность. Но как спокойно она сама об этом сообщила. Может быть, это было уже давно? Да нет, месяц еще не прошел. И ты начинаешь по-другому все воспринимать.