Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
отслаиваясь от воды, лежал туман. Местами он вздувался серыми башнями.
Неподалеку в нем бодро стучал катерок, и, накрывая этот стук, то и дело широко
и тонко распускались клубки звона - ударял паромный колокол.
Едва паром, сплющивая бортом автомобильные покрышки, подвалил к
пристани, с него на берег прошёл верблюд, таща рыдван с арбузами, пара быков
проволокла воз сена, просвистела свадебная тройка, проехала цыганская
кибитка, влекомая низкорослым башкирским
артельщики из России, с мая по ноябрь живущие в Магнитной, у каждого за
плечом узел для разноски трафаретных ковриков, покрывал, накидушек и всякой
перекрашенной одежды.
Возчики с веревочными кнутами стали уговаривать киргиза, управлявшего
верблюдом, продать арбуз. Киргиз был доволен, что ещё не доехал до базара, а
уже навязываются покупатели, но торговать не стал: нужно прицениться.
Кибитку задержали бабы в чёрных полушалках, цыганки что-то наборматывали
им из тёмной брезентовой глубины, и зубы их сверкали, и закатывались
плутоватые глаза, и качались плоские золотые серьги. Кудрявый парень увязался
за тройкой, прося взять его в дружки, а ему кричали, что все свадебные
должности позаняты своими и пришлые не требуются. Красилей окружили
плотники и уговаривали их бросить свое маркое ремесло и подрядиться вместе с
ними строить в зерносовхозе элеватор.
Еще вчера, как и у всех этих людей, у меня был интерес, который окрылял
душу, а теперь его нет, и я не представляю себе, зачем жить.
За спинами плотников я проскользнул на паром, и когда переплыл на правый
берег Урала, то ударился вверх по холму.
В станице гоняли дичь. Стая взрывника, кружившая быстро и слитно, белела
на солнце. С новой силой вспыхнула моя маета. И, проклиная себя за измену
обещанию, я не знал, куда деться от обиды и тоски.
Поздней осенью такая пустота в степи за Уралом, что кажется - всё вымерло.
Сусликов и тех почти не видать. А было многозвучно от жаворонков, и ящерицы
струились меж кочковатыми кустиками старника, и совы спали на копешках, и
горностаи шастали в ложбине. Обесцветились растения, кроме конского щавеля,
кровохлёбки и нивянок. Да еще выделяются среди глинистого однообразия
стеклянные волоконца семян кипрея. Татарник и тот поблек, и только и
заметишь его по скрюченной верхушке. И запахи как ветром унесло. И словно
не пахла, как березовый сок, серебристая по ножке и лепесткам сон-трава, и не
тянуло через увалы аромат горицвета, фиалки, ястребинки, цикория, кипрея,
пижмы, поповника...
Я ломился напрямик по этой тусклоте, и моя неприкаянность скрадывалась,
как бы терялась в бурьянах.
Я
рогозовых «палок» и успел вернуться домой до ухода в школу. Боль во мне,
похоже, перегорела, и я вроде бы смирился с запретом держать голубей. Я не
подосадовал на бабушку, когда она, зачерпнув ложкой сливочного масла,
полезла под кровать. Даже мысль о том, что теперь не меньше недели бабушка
будет праздновать на голубиные деньги, не обострила меня.
Возвращаясь из школы, я то ли загадывал, то ли умолял кого-то: «Хотя бы
они не прилетели», - но на всякий случай пошел вдоль сараев, балаганов, будок.
Взглянул на барачную крышу. Там сидел голубь. Я подумал, что обмишулился.
Уже темновато, и можно принять за голубя какой-нибудь рваный ботинок,
закинутый на крышу. Чего только туда не забрасывают. Я решил больше не
смотреть на крышу и хотел уйти домой, но не утерпел. Действительно, на
гребне крыши сидел голубь. По белой гладкой голове и вытянутой шее я узнал
младшего Цыганёнка. Уже через мгновение я бросился в барак за ключом. Едва
открыл будку, Цыганёнок слетел на землю и торопливо побежал к порогу. Я так
был обрадован, что понёс Цыганёнка домой. Мать с бабушкой подивились:
пискунишка, которому году неделя, прилетел, да еще и раньше старых голубей.
Мать налила в блюдце молока, а бабушка насыпала чечевицы на жестяной лист,
прибитый перед поддувалом голландки. Я сказал, что в незнакомой комнате он
не станет есть, а вот стекло наверняка вышибет. Чтобы Цыганёнок не убился
или не порезался, прежде чем пустить его на железо, я открыл окно. Он сразу
вспорхнул, вылетел и сел на пол, возле огуречной грядки. И это поразило их.
Я накормил Цыганенка возле будки, и когда, оповестив своих дружков о его
возвращении, пришел домой, то мать с бабушкой всё ещё восхищались тем, что
младший Цыганёнок - башка, а также толковали о поверье, будто у голубей
человеческая кровь, и склонялись к тому, что в этом есть резон: умом,
повадками, семейным укладом, привязанностью к дому они напоминают людей.
Со дня на день я ожидал прилёта Страшного и Цыганки, но они не
появлялись. Пискуну было одиноко. Много им заниматься я не мог - подгонял
успеваемость. Чтобы он не сидел в затворничестве, я выпилил в нижней части
двери отверстие, и Цыганёнок покидал будку и залазил обратно, когда ему
вздумается. Он летал с Петькиной стаей и со стаей Жоржа-Итальянца. Но чаше
всего он летал со стаей Мирхайдара и всегда рядом с хохлатым Цыганёнком.