Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
нет на свете, а от Цыганенка и косточек не осталось, почти с прежней остротой
я переживаю, что проворонил его.
Я сам был виноват: достукался, как говорила мама. Слова, данного ей. я не
сдержал. Скверно вел себя в школе: разговаривал во время занятий, играл на
деньги в «очко», забавлялся брунжанием лезвия, воткнутого в парту. Кроме того,
что я не слушал уроков, я ещё редко брался за выполнение домашнего задания,
чаше только притворялся, и бабушка похваливала
умственность.
Учителем немецкого языка у нас в классе был беженец из Польши Давид
Соломонович Лиргамер. Перед тем как он пробрался к нашим, ему пришлось
просидеть целые сутки под развалинами огромного варшавского дома. Хотя ему
не было и двадцати лет, волосы на голове у него были полностью какие-то ярко-
снежные. Я жалел его за эту седину, но, пожалуй, моё доброе отношение к
Лиргамеру зависело не столько от жалости, сколько от того, что он поражал
меня своей приятной, мягкой, неизменной вежливостью. У нас были чуткие,
строгие, необычайные, обворожительные учителя, но был вежлив лишь он один.
Хоть он и сорвался (все-таки поделом мне, поделом), до сих пор я вижу его
среди массы людей, которых узнал, почти особняком.
Мои школьные дерзости, проказы, отставание узнались дома благодаря
Лиргамеру. Он объяснял новый материал. Чтобы ему не мешать, я читал. Держа
книгу на ладонях, я подносил ее снизу к щели в парте и спокойно почитывал. Уж
если меня и чертёжника устраивал договор: я не хожу на его уроки, а он выводит
мне за четверть «хорошо», то Лиргамер, по моему убеждению, должен был быть
доволен, что я сижу тихо, соблюдаю приличия и не без пользы для головы. Но
он-то думал иначе. Книга была Петькина, занимательная - про английского
короля Ричарда Львиное Сердце. Я зачитался и не заметил, как Лиргамер
остановился поблизости от меня. Когда он крикнул: «Жьж-жю-лик, видь из
класс-са!» - я никак не предполагал, что этот нетерпеливый приказ относится ко
мне. Я подумал, что он относится к Ваське Чернозубцеву, сидевшему передо
мной, и даже постучал ему в лопатку.
– Выбирайся, кому говорят?
И тут я засёк, что ясные глаза Лиргамера, увеличенные толстыми линзами
очков, смотрят не на Ваську, а именно на меня, точней, не смотрят, нет - яростно
взирают. И опять крик, прямо мне в лицо:
– Жь-жюлик, видь из класс-са!
Я оскорбился и сказал, чтобы бы он не обзывался. А еще сказал, что если бы
он по-доброму, то я бы вышел без задержки, а теперь не выйду нарочно.
Он сходил за директором. И директор увел меня из класса, уверив в том, что
Давид Соломонович ещё не познал
чистому недоразумению использовал слово «жулик». Директор благоволил ко
мне. Он жил на той же линии - через барак от нас. Время от времени он
захаживал к нам. Мать и бабушка рассказывали ему о своей женской доле. А
доля у них была горькая, особенно в пору их деревенской бытности. Потчевали
его белым вином, селедкой, желтоватой бочковой капустой и черемуховым
маслом, представляющим собою смесь сливочного масла с истолченной в ступке
сушеной ягодой. Свои воспоминания они перебивали отступлениями,
касавшимися меня. Мать просила директора смягчиться, не прогонять меня из
школы, а там я, глядишь, войду в «твердый разум и налажусь». Бабушка,
поддерживая дочь, обещала каждый вечер творить молитву за его здоровье. Он
без того твердо придерживался цели - сделать из этого сорванца человека - и
поэтому выслушивал их благосклонно, а потом наставлял, как обходиться со
мной. Хотя он говорил для них. они то и дело требовали от меня, понуро
сидевшего на сундуке и приткнувшегося виском к шкафу, чтобы я крепко
усваивал внушения Ивана Тарасовича.
И в этот раз директор тоже заглянул к нам, но с Лиргамером. У него было
смеющееся выражение лица. Он таинственно мне подмигнул, указав глазами на
Лиргамера.
Я так понял ею кивок, что давай, мол, малыш, приготовься к диковинной
потехе. Но потехи не было, то есть, с его точки зрения, она была, а с моей - была
стыдобушка: Лиргамер извинялся передо мной, матерью и бабушкой за
непомерную нетактичность. Мы уверяли его, что это нам надо просить у него
прощения. И просили прощения. Но он тряс головой и доказывал своё. Он
страдал и не знал, как ему очиститься перед школой и прежде всего передо
мной.
– Ты пей и закусывай черемуховым маслом, - говорил Лиргамеру директор, -
и в тебе образуется стерильная чистота.
Приход Лиргамера и директора отозвался на участи моих голубей.
– Завтра же ликвидируй голубятню, - сказала мать, когда ушли директор и
Лиргамер.
Я собрался схитрить - если поволынить и быстро наладить успеваемость и
дисциплину, то она смилостивится. И она бы смилостивилась, кабы не
коварство бабушки. На птичьем рынке она сговорилась с барышником о том, что
оптом и по дешёвке продаст ему голубей. Пока я был в школе, сделка
состоялась, и барышник унёс в мешке всю мою стаю.
Утром, постояв у дверей будки, я зачем-то побрел на переправу. Над прудом,