Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
Выбираясь из толпы, мы увидели, что длинный Гога, Иван-пловец,
футболист Аркаша Змейкин и гимнаст Георгий заскакивают в кузов полуторки.
Когда машина тронулась, мы запустили в воздух голубей, и физкультурники
вскинули над плечами кулаки.
Держать голубей так, как держал их я, было, по выражению бабушки,
начётисто. Пока я ловил и продавал чужаков, пока с помощью Страшного и
Цыганки выигрывал, дичь и деньги, мне было выгодно иметь голубятню.
Прибыль,
отказаться от ловли чужаков и от голубиных игр, как я почувствовал, что
расходы на корм - дело нешуточное.
Голуби - жоркие птицы, первые чревоугодники среди них - жирнюги,
ленивцы, сладострастники, сизари, засидевшиеся. Однако и среди голубей
встречаются малоежки. Тут особняком летуны: почтарь, турман, чистяк,
оренбуржец - лишь он один может взлетать и опускаться по прямой, как
жаворонок, - а также голуби, озабоченные своей красотой: дутыши, трубачи да
ещё те, кто чистоцветной масти и одарен артистической статью - пульсирует
шейкой, хохочет, принимает декоративные позы.
Хотя Страшной с Цыганкой и Цыганенок с Письменной быстро
наклевывались, забота о корме становилась для меня с каждой новой военной
неделей все более сложной, даже трудновыполнимой. Денег, выдаваемых
матерью на буфет, - я совсем не расходовал их на школьные завтраки, - не стало
хватать на покупку пшеницы; коноплю за ее кусачую цену я ещё в июне
исключил из голубиного меню. Пришлось покупать зерновую дроблёнку, затем
охвостье, после того - смесь проса с овсом, а потом - только овес. А цены всё
росли. И основным кормом для голубей стал хлеб нашей семьи, который мы
получали по карточкам. Коль голуби были мои, я старался есть поменьше, чтобы
в основном на корм им шла моя пайка. С хлеба, как и с овса, у голубей пучило
зобы, да как-то всё на сторону, и они маялись, потягиваясь вверх, словно что-то
глотали и никак не могли проглотить. Петька Крючин, жалея Страшного и
Цыганёнка, иногда приносил карман пшеницы или ржи и вытряхивал зерно
перед ними, а голубок отгонял: он считал, что они гораздо живучей самцов и
спокойно выдюжат на дрянных кормах. Когда на конный двор привозили жмых,
то Петька приглашал меня на разгрузку; за помощь старший конюх выдавал мне
целую плиту жмыха, и тогда на некоторое время у нас в семье и у голубей
наступал праздник. Для себя мы калили жмых на чугунной плите, а для них
дробили в медной ступке.
Банан За Ухом, узнав через Мирхайдара о моих затруднениях, пришел ко
мне. Голуби клевали овес, и он грустно посетовал: «Экий плевел
есть такой прекрасной дичи!» - и выразил желание их купить. Банан За Ухом
работал на мельничном комбинате. Уж он-то будет кормить их отборной
пшеничкой! Я недолюбливал его, а здесь вдруг он мне понравился. Наверно,
тем, что с восторгом смотрел на моих голубей, а может, просто стало жаль, что
на щеке у него багровое родимое пятно, а за ухом нарост, похожий на маленькую
картошину. Походит ли этот нарост на банан, я не мог судить: не знал, что это за
плод и какого он вида.
Он сказал, что берет обе пары оптом за полтысячи. А я сказал, что скощу
ему сто рублей, если он поклянется не обрывать никого из голубей. Он поклялся,
выговорив для себя дополнительное условие: после первого прилёта я отдаю
ему Страшного и Цыганенка.
Через день я съездил к Банану За Ухом и возвратился чуть не рыдая: он
оборвал крылья Цыганёнку, а Страшного и Цыганку, не мечтая их удержать,
перепродал голубятнику со станции Карталы, находившейся километрах в ста от
города. У меня была тайная надежда, что все мои голуби прилетят. А если так
случится, что Банан За Ухом удержит их, то я смогу к нему приезжать, чтобы
хоть одним глазком взглянуть на Страшного с Цыганкой и Цыганёнка с
Письменной. Теперь я не увижу своих старичков. Пути на станцию Карталы у
меня нет и наверняка не будет. А прийти оттуда они не сумеют: такая даль, да и
зима вот-вот наступит.
Уроки я учил, устроившись со всеми удобствами: подо мной край сундука,
придвинутого к стене, под ногами перекладина стола, под локтями сам стол,
упирающийся мне в грудь боковиной столешницы. Чуть скосил глаза - видишь,
что делается перед хозяйственными службами, на крышах, в том числе на
Мирхайдаровом бараке, на металлургическом заводе и в небе над ним и над
бараками. А чтобы увидеть своё лицо, нужно повернуться и достать
подбородком до ключицы. На деревянном угольнике, накрытом кружевом,
связанным мамой из ниток десятого номера, стоит зеркало: в него и глядись
досыта на свои выпуклые глаза (за них меня дразнят Глазки-Коляски), на косую
челку, на разнокалиберные уши. В зеркале я вижу отражение розового
целлулоидного китайского веера и раскрашенной фотокарточки, где мы с мамой
прижались друг к другу плечами и где между её дисковидным беретом и моим
пионерским галстуком есть красный перезвук - оба затушеваны фуксином.
Бабушка терпеть не может, когда я «выставляюсь в зеркале». Она думает, что я