Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
вероломное беснование плоти.
Скользнув взглядом чуть ниже, Вячеслав ахнул от удивления и рассмеялся. Тот,
физиономия которого выражала хитромудрую оголтелость, был вырезан дерзко - с
мужским орудием, направленным на зрителя; хлесткое, уморительное озорство Паши
Белого было и в том, что своего голого гигантоподобного мужика он сотворил в сапогах.
Мужик стоял на голове женщины с высокомерно вскинутым личиком. Между ее гордыней
и растоптанной прической, съезжавшей
несоответствие, что Вячеслав хахакнул в ладони. В глотке Леонида, забивая его дыхание,
толокся смех, поэтому, едва хахакнул Вячеслав, он заряжал с освобожденной
оглушительностью.
Женщина, тоже голая и обутая, стояла на голове человека в фуражке и мундире
военного. Носки ее туфель торчали вверх, указывая на то, что каблуки продавили тулью и
череп, будто всадились в мозг. Ноги военного, почему-то босые, не без застенчивости
примостились на голове балерины, если судить по волнистым оборчатым юбочкам и по
тому, что стояла она на кончике ноги, а кончиком другой, соблазнительно вскинутой,
касалась колена той, удлиненной напряжением.
– У нас дедушкины палки называют охальными, - сказал Коняткин, сияя от
впечатления, произведенного деревянными фигурками на Вячеслава и Леонида.
– А между
тем...
Кивком ладони Паша Белый остановил внука: захлопнись.
– Стриг черт свинью, - промолвил он и замолчал: пресекло голос волнение.
– Стриг...
Визгу много, шерсти нет.
– Мастак ты прибедняться, дед.
– Не прибедняюсь. Кумекаю над своим трудом. Вверху палки, значится, Гришка
Распутин, под ним царица, она на Николашке, Николашка на Кыш... Дворец он ей
преподнес. Главной дрыгоножкой числилась. Ну, театр, где поют.
– Балерина Кшесинская. Из ее дворца, с балкона, Ленин выступал перед моряками.
– Верно, молодой человек, Кыш... Замахнулся я широко. Просмеять хотел шайку-
лейку-царскую семейку. Коряво вышло.
– Здорово, дед! Слыхал ведь - люди покатывались от смеха. Вышла палка. Резал ты ее
со страстью, точно хмельной.
– Во хмелю что хошь намелю, просплюсь - отопрусь.
– Я, Павел Тарасович, любопытствую, каким манером вы подобрались к Распутину и к
шайке-лейке-царской семейке?
– Издалека тянулось. В третьем, поди-ка, в четвертом году служил в Казани. Книжки
читал по складам, чаще картинки рассматривал. Однова толстучую книжищу пришлось
полистать. Про чего-чего там только не было. Попалась про императора Николашку, про
евонную супругу Александру Федоровну, про их дочек и про всю их царскую шатию-
братию с фрейлинами и гоп-маршалами.
– Гоф.
– Промеж себя, солдатней, мы гыгыкали над придворными чинами. Танцмейстер,
церемо...
форменным образом я аж взвился. На каждом шагу самих выставляют, от кого они
зародились, братьев и сестер... Четырех ссыкух сделали, еще копейка им цена в базарный
день, про этих уж расписывают и тоже отпечатывают. Форменное надругательство. Заело
меня. Унижение. Года, поди-ка, за два до революции приехал на ярмарку в город Троицк.
Пшеничку привез, гусей, козий пух. Сидим с деверем в розвальнях, пьем-закусываем.
Жареное мясо, соленые огурчики на газетке. Как раз в газетке карточка: Гришка Распутин
чего-то распинается, а государыня Александра Федоровна рот до ушей развела,
посмеивается. Оба с деверем поглядываем на снимок. Деверь вдруг и говорит: «Ловко
наша царица: смехом-смехом - и кверху мехом». Опосля как пужанет в дугу, в Христа, в
богородицу... Вот откуда оно тянулось.
После распутинской палки Коняткин показал гостям дедовы работы из бересты:
жокейку, фуражку и калапарэ - башкирский крылатый головной убор, напоминающий
голландскую корабельную шляпу. Готовых сомбреро в избе не оказалось: накануне
выпросили туристы из Перми.
Пока Вячеслав и Леонид разглядывали бересту, Паша Белый сварил на дворовой
печурке куриных яиц, нарезал свежепосоленного свиного сала, намыл огромных
помидоров, слазил в погреб за водкой, где она стояла на льду.
Когда стукались стаканами, мимо окна мелькнула фигурка в цветастом платье.
Вячеслав, которому внезапно захотелось спастись от Тамары, ждал, что в светелке
появится молоденькая девушка и сразу погасит своей красотой его первую, мучительную,
почти роковую любовь. Но появилась женщина лет двадцати трех, а может, и постарше!
Вячеслав еще не умел определять женского возраста за пределом двадцати лет. Он было
подумал: «Никто, наверно, не заслонит собою Томку?» Но едва она присела к столу и
сказала: «Обплясалась сегодня. Сил нет», - к нему вернулась освободительная надежда.
Он ощутил тревожную ослепительность, как случается при сплывшихся для дождя тучах,
но отворить небо может только молния, и вот она сверкнула, да очень близко, грозя
достать до тебя трескучим ветвистым зарядом.
Не лицо нежданной женщины при его милой смуглоте и приятных чертах было
причиной этого ощущения, не статность ее и не то, что ей шло платье, сшитое из
сливочно-желтых, с красными и голубыми цветами платков, а то, что излучали ее черные
глаза, что слышалось в голосе с манящими интонациями, что вызывал блеск и трепет