Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
Кольке, рос в них и словно бы по его желанию Паша Белый набрал звенья окон из стекла,
которому летние радуги передали умытую мерцающую пестроту.
Под воздействием всего этого он еле сдержался, чтобы не отбросить стеснение и не
пойти к Паше Белому. А сдержавшись, посетовал на свою какую-то ущемленную
нерешительность, однако остался сидеть в плоскодонке.
Странно ему было, дивно! До сегодняшнего предвечерья для него почти не было этой
деревни: проезжал
потому, что стих накатил. Нет, для его души это не момент приятной, но легковесной
блажи. Вовсе, пожалуй, не было, и привалил поразительный мир. Влечет к нему, не
перестанет влечь. Так, по крайней мере, сдается. А почему? Кто его знает? Создалась в
сердце какая-то притягательность. Что-то уловил заветное, родное. А, наверно, это заслон
от самого себя, лукавство с самим собой. Всему-то причиной - женщина, рвение к
женщине, страшное, как бред во время тяжелой болезни. Да что бред?! Сумасшествие. Он
согнулся, уткнувшись глазами в ладони. Два отражения в вязкой воде колыхались, скользя
друг к дружке, совмещаясь, коверкаясь от накатывания зыби. В одном отражении
угадывалось стремящееся лицо Тамары. Таким оно было, когда он с братишкой удирал от
нее к лодочной станции. В другом отражении угадывалась Лёна по платью, сшитому из
тонких цветастых платков, - биение, взвихривание оборки над высокой грудью.
Весь он был как бы втянут в глубину собственного воображения, поэтому и не понял,
почему пошатнулся, но, когда плоскодонку качнуло сильней и он машинально
встрепенулся и открыл глаза, понял, что созорничала какая-то девушка: держась за перила
мостков, она давила ногой на борт плоскодонки. То, что он встрепенулся, заставило ее
спрыгнуть с мостков и чуть-чуть отбежать от кромки берега. На фоне света деревни она
смотрелась силуэтно, по сторожкому наклону ее фигурки было ясно, что, стоит ему
пошевельнуться, она упорхнет к домам.
– Коля, не ты?
– спросила напряженно. Ее зажатый острасткой грудной голос вдруг
точно бы прорвал трепещущий вздох, готовый продолжиться кратким, отрадным смехом.
– Вы Колю ищете?
– Никого я на ищу. С наших мостков глянула - человек в лодке. Коля, конечно.
– Он что, в темноте к лодке спускается?
– Зачем вам это?
– Для души.
– Раз для души... Зачастую.
– На свидание?
– Одиночествует.
– Так и поверил.
– Спрашивать, а на ответ думать, как вам заблагорассудится. Зачем?
– Простите.
– Пожалуйста. Плохо, если вы себе тут же простите.
– Вот тебе на?!
– Кто строг к себе, тому надежно жить.
–
– К чужим. И смотря по вине.
– Я не чужой.
– Все равно. С вас много не взыщешь.
Лёна неожиданно скользнула в темноту, и Вячеславу почудилось, будто она исчезла,
как исчезают цыганки, умеющие о т в о д и т ь глаза, однако через несколько мгновений
он услышал жамкающий хруст песка и увидел, что она уходит от него по узенькой полоске
меж низким береговым отвесом и пленкой мелководья. Около соседних мостков она взяла
ведро. По-скворчиному свистела дужка. Этот свист отдавался в его цинковой пустоте. С
прихлюпом ведро погрузилось в озеро, щедро расплескалось на доски, потом, темнея
около подола волнующегося платья Лёны, как собака, бегущая рядом, удалилось в
переулок.
Все мы сходны в том, что для нас привлекательны те люди, которые проявляют к нам
симпатию, доброжелательство, уважение, терпимость, поэтому мы досадуем, обижаемся,
гневаемся на тех, кто, как мнится нам, умаляет наши достоинства, а то и мстим за это.
В том, как Лёна разговаривала с ним, Вячеславу представилось казусное недоверие, и
он не был склонен винить ее за это (не она ведь молилась на него). Но так он расценивал
отношение Лёны к себе, пока она не исчезла за плетнем, на углу которого стоял осокорь.
После он ущемился и обвинил Лёну перед самим собой в склонности к предубеждению,
да не к доверчиво-наивному, заранее восторженному, а разочарованно-жесткому,
унижающему.
Он вылез из лодки, подался, распаляя свое недовольство, на дорогу, которая
воспринималась отсюда, словно рубец между небом и землей. Моховые кочки,
оказавшиеся на пути, смягчили его намерение. Он присел на одну из них, а вскоре,
разувшись, распластал по зыбкому настилу спальный мешок, отваливаясь в нем, задернул
«молнию».
Прежде чем смежить веки, он увидел небосклон с четырьмя яркими звездами, с
детства он называл их граблями: три находились в одном ряду - зубья на граблях, а
четвертая, находившаяся на той же линии, что и средняя, но поодаль от нее, на конце, что
ли, невидимого черенка.
«Что я серьезничаю? - подумал Вячеслав. - Я живу! Надо мною звезды! Рядом
Коняткины. А кругом такая красота! Ведь счастье же?! Сколько можно достичь! Сколько
совершить!»
21
Разбудил Вячеслава низовой ветер. Знобкий, он, по впечатлению во сне, припаивался
к его подбородку. Светало. Небо, без звезд, стальное, было бесстрастно чуждым.