Любивший Мату Хари
Шрифт:
— О каком Поле?
— С которым ты проговорила весь вечер... проговорила, не обращая на меня внимания.
— Но, дорогой, это ничего не значит. На самом деле ничего.
— Однако ты заставила его почувствовать обратное, Маргарета. В этом несчастье. Ты даёшь им всем почувствовать, что это важно. — Затем, наливая спиртное или прикуривая сигарету и опускаясь в кресло: — Меня это больше не устраивает, Маргарета. Просто не устраивает.
Она никогда не пыталась оправдываться в ответ, внимая молча гортанным гласным и твёрдым согласным. Она просто выжидала, пока придёт время лечь рядом с ним, и нашёптывала ещё больше
Занавес её последнего венского представления упал в середине января 1907 года. После краткого пребывания в Париже она со своим лейтенантом опять поехала на юг, в Марсель, и там поднялась на борт северогерманского ллойдовского парохода «Шлезвиг», направляющегося в Александрию. Был холодный день, дождливая среда.
Два духовых оркестра, соревнуясь, играли «Марсельезу» и «Санта-Лючию». Зелле осталась в каюте, сочиняя почтовые открытки влиятельным друзьям и краткую малозначащую записку Николасу Грею.
Египет — ещё одна её фантазия, запечатлённая на мутных фотоснимках, где Зелле позировала в тени пирамид и отдыхала под москитной сеткой. Некоторые постоянные жители — европейцы, позднее вспоминали жизнерадостную женщину верхом на верблюде, едущую через барханы. Время от времени её также видели в жилищах аборигенов, пытавшуюся заговорить с женщинами. Никто в точности не понимал, чего она хочет.
Из Египта они двинулись обратно через Афины в Рим, Цюрих и наконец — в Берлин. Там она вернулась в свою студию, работала с энтузиазмом над танцем, который потом назовёт «Роза». Кирперт продолжал встречаться с ней, в основном по понедельникам и вторникам. Его дары становились всё более экстравагантными — драгоценности, меха, яйцо Фаберже [19] , но тем не менее дни эти больше не были днями романтического подъёма. Он по-прежнему прибывал в экипаже по вечерам и уходил пешком на рассвете. И хотя все считали её знаменитой и свободной, на самом деле она чувствовала себя пленницей и всё ещё отчаянно ждала мужчину, который уведёт её очень, очень далеко.
19
...яйцо Фаберже... — Имеются в виду пасхальные яйца — изделия известной русской ювелирной фирмы Карла Фаберже.
Она встретила его в пятницу белым утром в Тиргартене. Он появился из тумана в сизо-сером фланелевом костюме и в пальто нараспашку. Она услышала его прежде, чем увидела: неровные шаги по гравию, синкопическое постукивание трости. И внезапно — на дорожке впереди — молодой британский джентльмен.
Он был не особо примечательной внешности: человек, похожий на чучело медведя с пуговками-глазами. Его одежда была, однако, явно дорогой, и ей понравилась его представительная походка. Запах его духов она знала как будто прежде, но не могла припомнить откуда.
Он небрежно приблизился, в то время как она, оперевшись локтями на ограду, разглядывала нарциссы и гиацинты. Она подождала, пока он поравняется с ней, и заговорила тихо и попросту, не думая:
— Я видела вас прежде, да?
Он кивнул, тоже ставя локти на ограждение:
— Да, я уверен, что видели.
— Здесь?
— Да.
— Тогда
— Полагаю, да. Хотя это не то, что вам кажется.
Она вновь улыбнулась загадочной постановке вопроса:
— Говорят, ничто никогда не является таким, каким кажется.
Они стали прогуливаться, медленно приближаясь к кружку каштанов и железной скамейке под ними на лужайке.
— На самом деле я видел, как вы танцуете. В Вене.
— О, да? — удивилась она, словно никто никогда прежде не подходил к ней с этими словами.
— Вы были великолепны, воистину ослепительны.
— Благодарю, — сказала она своим самым холодным, самым церемонным тоном.
— Итак, значит, на самом деле это совпадение. То есть я впервые увидел вас танцующей в Вене и теперь встретил здесь. — Он засмеялся, чтобы прервать молчание. — Кроме того, естественно, я просто хотел понять — вы это или нет.
Она замерла, удерживая его взгляд и придавая паузе многозначительность.
— Да, это я.
— Да, — ухмыльнулся он. — Это вы.
Они уселись на холодную скамью, его руки покоились на рукояти трости, её были скромно сложены на коленях. Туман, казалось, рассеивался, оставляя всё чуть ярче, чем прежде.
— Меня зовут Данбар, Чарльз Данбар. — И он вытащил из кармана пиджака визитную карточку, чтобы подтвердить это, изящную, выполненную с хорошим вкусом визитную карточку с лондонским адресом.
— А что привело вас в Берлин, мистер Данбар? — мягко спросила она, как бы проверяя на слух его имя.
— Дело. Семейное дело.
— Ничего чрезмерно скучного, я надеюсь.
Он ответил ей тоскливой улыбкой:
— Инвестиции.
Повсюду вокруг них, казалось, сады пробуждались от голосов пенсионеров и детей. Ранний магический час прошёл, и город снова стал респектабельным.
— Я в сомнении, смогу ли увидеть вас ещё раз...
Она мгновенно окинула взглядом его глаза-пуговки и его пухлые безволосые руки:
— Что ж, это зависит от того, какие у вас намерения.
— Пообедать!
Она улыбнулась ещё раз, поигрывая краем платья:
— Обед — это ужасно серьёзно, вы так не думаете?
— Тогда как насчёт завтрака?
Она прикусила нижнюю губу:
— Да, на самом деле я более или менее занята в настоящее время.
— Заняты?
— С мужчиной.
— О, я понимаю.
— Но, возможно, вы мне назовёте ваш отель, и возможно...
— «Эспланада».
Как это было и с другими занимавшими её воображение мужчинами, её первой реакцией на эту короткую встречу была невинная фантазия: она и Чарльз Данбар гребут в лодке по какой-то провинциальной реке, он в белом фланелевом костюме и шляпе-канотье, она в розовато-лиловом кринолине. После вина и заливного цыплёнка они возвращаются в его коттедж, построенный в подражание тюдоровским, — она и её прекрасный англичанин с его привлекательными иностранными инвестициями.
Не считая этих грёз, её голова была занята в основном праздничными раздумьями. Она размышляла, каково быть любимой славным неприметным юношей. Или представляла, каково будет провести ночь в «Эспланаде». Однажды она даже обнаружила, что медлит в Тиргартене, надеясь увидеть его вновь, — не то чтобы она знала, что сказать ему, особенно теперь, когда господин Кирперт всё ещё оплачивал её счета.