Любивший Мату Хари
Шрифт:
Почти рассвело, когда он наконец отложил фотографию в сторону. Голуби толпились на соседних крышах. Воздух снаружи был тяжёл и тих. Горячий ветер с юга ожидался в любой момент. Время от времени ему казалось, что он слышал отдалённый вой поездов, каждый из них звал его прочь. Он знал, что ему давным-давно следовало оставить её, собрать вещи и уехать без предупреждения — будущий адрес неизвестен. По прибытии в Лондон он мог бы повидаться с одним-двумя старыми друзьями, имеющими связи в респектабельных галереях, затем по прошествии
Но всё это бесполезно, всё бесполезно, если понимать, что, когда бы она ни позвала, он придёт. Он придёт ночью, чтобы быть провожатым. Он придёт как друг, чтобы развлекать её любовников. Он придёт и без приглашения, вечный странник, молчаливо наблюдающий со своего угла стола за ней, теряющей время с такими, как Чарльз Данбар.
Стоял недвижный, южный зной, безветренный и тяжёлый. Зелле проводила дни в репетициях, готовясь к очередному осеннему туру, и, следовательно, у Данбара оставалась куча времени. Часть его он проводил с Греем за дневной выпивкой.
Они встречались в знакомом кафе, там, где побольше воздуха, на Левом берегу. Данбар обычно прибывал рано и всегда слишком безвкусно одетый. В первый день они говорили об Оксфорде, при этом Данбар объяснял, что ему плохо пришлось там в первый год, поскольку он не оценил должным образом «Метаморфозы» Овидия. Грей, сколько ни старался, не смог припомнить ничего существенного об Оксфорде, кроме смутного впечатления о переулках с закрытыми ставнями и о колоколах на церкви Христа, и пробормотал нечто казавшееся подходящим к теме.
От Оксфорда они перешли к искусству и политике, обсуждая и то и другое без подлинного интереса. Следующим шёл театр, затем наконец они подошли к Зелле.
— Вы знаете, она просто обожает вас, — сказал Данбар. — Совершенно необыкновенно.
— Кажется, вы ей тоже нравитесь, — сказал Грей, — вполне очевидно.
— Да, но иногда я думаю, что ваш путь более безопасный.
Грей посмотрел на него. Они заказали вино как прелюдию к шампанскому, и после нескольких стаканов он ещё слишком трезво всё осознавал.
— Не то чтобы я жаловался, — продолжал Данбар. — Просто я не всегда знаю, где она находится, если вы понимаете, о чём я.
— О, думаю, что понимаю. — Грей улыбнулся, сам же больше всего хотел знать, не мог бы официант принести ему бренди, и поскорее.
— И потом речь идёт о границах терпения, — добавил Данбар. — Я имею в виду, она может приводить в бешенство, не так ли?
Она может приводить в бешенство, не так ли? Тогда впервые Грей услышал, что мужчина выражает недовольство Зелле, — первая тоненькая трещинка в стекле. Но в то время, не разгадав очевидного, он не сосредоточился на этом.
После того дня на реке прошли пять дней относительного спокойствия. Данбар проводил время,
Этой оцепенелой ночью город был словно накрыт куполом колокола. Туман казался промышленным дымом, и окраинные улицы почти опустели. По предложению Зелле они обедали в одном из русских кафе, где собирались друзья, живущие по соседству. Еда подавалась совсем заурядная, но на галерее всегда играли скрипачи.
С самого начала существовал какой-то разлад в этой ночи. Ещё до того, как принесли коктейли, Данбара отослали с каким-то лакейским поручением, за что вознаградили только пренебрежительной улыбкой. Затем последовали замечания о его одежде и его безнадёжно английском взгляде на будущее. Также ей не понравилось выбранное им вино.
Это стало системой — повторяющийся удар в одно и то же больное место. Данбар обычно высказывал какое-нибудь невинное мнение, а Зелле небрежно разносила его в пух и прах. Вечер тянулся медленно, и молчание становилось всё более гнетущим, казалось, даже официанты испытывали неловкость, стоя наготове с очередной бутылкой для скандально известной танцовщицы.
В полночь её компания окончательно распалась. Данбара послали искать такси, а Зелле удалилась на галерею. Отсюда открывалась широкая панорама: крыши, за ними река и дождевые тучи, собирающиеся на горизонте.
Грей медленно, не говоря ни слова, приблизился. Зелле не обернулась. Её волосы были свободно распущены по плечам; и хотя глаза её были всё ещё живыми и ясными, он ощутил в её голосе утомление.
— Я не могу представить, что существует место, столь же прекрасное, как это, — сказала она ему.
Он шагнул ещё ближе, теперь их руки, лежавшие на перилах, почти соприкасались.
— Это значит, что ты никогда не видела Англии.
Она откинула голову:
— О, вот как! Ты выступаешь на стороне Чарльза?
— Ты назначила меня его опекуном.
— Это была временная мера. Он теперь сам себе хозяин.
— Но едва ли в том преуспевает.
— Что это должно значить?
Он отвёл взгляд, засунул руки в карманы. Тремя этажами ниже ещё какая-то пропащая душа искала экипаж.
— Ты хоть сколько-нибудь любила его, Маргарета?
— Право же, Ники.
— Любила?
— Конечно.
— Тогда зачем ты обращаешься с ним как с каким-нибудь паршивым пуделем?
Он ожидал вспышки сардонического смеха, но она просто облизнула губы и внезапно опять оказалась похожей на ребёнка. Голос её тоже стал очень мягким:
— С ним всё в порядке, Ники. Честное слово. Просто... Ну, иногда нервы выходят из-под контроля.
— Тогда отошли его обратно в Англию. Освободи его и отошли домой.