Любивший Мату Хари
Шрифт:
— Это не сработает. Он намеревается действовать по собственному плану. Он не позволит нам подталкивать его.
— О, я так не думаю. Кроме того, он очень хорошо осведомлён о правилах в подобного рода занятиях.
Правила? Как в игре? А они — зрители, казалось, довольны тем, что он так заигрался... К тому же они не должны сами ввязываться в происходящее.
Он встретился со Шпанглером на следующий вечер — как предполагалось, чтобы упрочить взаимопонимание, — прогуливаясь под соснами Тиргартена. Сейчас сложные времена, говорил ему Шпанглер. Политически тяжёлые, тяжёлые материально, возможно, даже тяжёлые духовно. И порой нелегко
— А что необходимо, чтобы зажить такой жизнью? — спросил Грей.
— О, я не знаю. Может быть, двадцать тысяч фунтов и твёрдые гарантии, касающиеся физической безопасности.
За обедом с Зелле Шпанглер обронил ещё одно уклончивое замечание о своём возможном будущем в Лондоне, но Грей был слишком пьян, чтобы сыграть на этом. Достаточно — значит, достаточно.
Было около десяти часов, когда окончился вечер, полночь, когда Грей вернулся в ту узкую комнату, где ждали Саузерленд с Данбаром. Вновь Сайкс утвердился под пожарной лестницей. Когда Грей завершил свой отчёт о вечере, Саузерленд извлёк три достаточно чистых стакана и бутыль скверного портвейна. Затем последовали вопросы, и Данбар по-особенному, казалось, остался доволен ответами. Грей оказался единственным, у кого хватило отчаяния пить эту дрянь.
На лестнице Данбар сказал:
— Конечно, вы сыграли наилучшим образом, но сейчас, думаю, настало время сделать ещё один шаг.
— Какого рода?
От двери шёл сквознячок, приносящий запах чистящей жидкости.
— Посмотрим, сможете ли вы заставить его выложить карты на стол.
— К чему? Все они — чёртовы джокеры...
— О, не думаю, что так. Мне бы очень хотелось, чтобы вы сказали ему, что у вас есть некие знакомые, которые могли бы захотеть оказать помощь, некие лондонские друзья.
— Какого рода?
— Нет необходимости уточнять.
— Он наверняка захочет узнать.
— Тогда ему наверняка придётся подождать.
Перед следующим раундом со Шпанглером была краткая интерлюдия, ещё одно короткое мгновение с Зелле. Они встретились в её квартире вечером, когда он не ожидал найти её в одиночестве. По её предложению они отправились на улицу. Недавно прошёл мягкий летний дождик — и воздух ещё был напоен свежестью. Птицы, в основном воробьи, толклись под карнизами. Конечно, они говорили о Шпанглере, но только мимоходом.
— Тебе он нравится? — спросила она. — Несмотря ни на что, тебе он всё-таки понравился, не так ли?
Зелле... Зелле... всё ещё привыкшая убеждать себя, что дела таковы, каковыми они ей представлялись, а не такие, как на самом деле. Однажды, и чем скорее, тем лучше, ты должна будешь прозреть... Он остро ощущал и прикосновение её руки, и случайное касание плеча. Они вошли в один из наиболее спокойных соседних районов, тех, которым Зелле всегда была склонна не доверять, возможно потому, что она чувствовала: здешние обитатели не одобряют её. Тут были длинные ряды сочащихся водою дубов, каменные нимфы, увитые плющом, утки из гипса, прочные двери.
— И если я не слишком ошибаюсь, — сказала она, — Руди ты тоже очень нравишься.
— Неужели?
— Да, и ты должен принять это как комплимент, потому что ему нравятся немногие.
— Нет, я не могу
Она высвободила свою руку из-под его руки и повернулась так, чтобы посмотреть ему в лицо:
— Что это должно означать?
— Отправляйся домой, Маргарета. Возвращайся в Париж.
Она улыбнулась, вновь беря его руку.
— Почему?
— Потому что он не из тех мужчин, к которым ты привыкла.
— Вот почему я люблю его... нуждаюсь в нём.
— Обладаю им.
— Нет, совсем не так.
— Тогда как?
Она покачала головой:
— Он изумительно силён. Он самый сильный мужчина, которого я когда-то знала. Может, он даже сильнее, чем ты.
Они обошли ещё один квартал в молчании, прежде чем остановились перед промокшими решётками для вьющихся растений, обрамлявшими вход в её квартиру. Бывали времена, когда её глаза приобретали необычайную глубину, но сейчас они казались пустыми.
— Это не ревность, правда? — спросила она.
Он положил ей руку на плечо и притянул поближе:
— Нет.
— Тогда что?
Он наклонился и легко поцеловал её в губы:
— Он сейчас наверху?
Она посмотрела в окно над ними. Там горел свет.
— Думаю, да.
— Тогда пойдём отсюда. Пойдём отсюда ненадолго. Давай ещё пройдёмся, навестим кого-нибудь, всё, что угодно.
— Но зачем?
— Просто так.
Он ждал до тех пор, пока она не пропала из виду, затем пошёл по узкой лестнице в её квартиру. Он постучал только раз — прежде чем Шпанглер пригласил войти. Гостиная была тёмной, если не считать света в углу, где кто-то поставил два стакана и бутылку. За каминной решёткой горел слабый огонь, и свободное кресло стояло напротив кресла Шпанглера.
Сначала Шпанглер ничего не сказал... только то, что он недавно приобрёл замечательный кларет у дрезденского торговца. Затем, обведя взглядом пустую гостиную, он спросил о Зелле.
— Она пошла ещё немного прогуляться, — сказал Грей.
— По вашей рекомендации?
— Да.
— А, значит, медовый месяц завершился.
Грей опустился в свободное кресло, и они сидели лицом к лицу: Шпанглер в очередном вельветовом смокинге, Грей с очередной дешёвой сигаретой.
— Я должен признать, что был несколько разочарован, когда они прислали вас, — сказал Шпанглер. — Настолько предсказуемо.
Грей стряхнул пепел на пол:
— Я не уполномочен торговаться.
— Разумеется, нет. Вы просто художник, набирающийся впечатлений. Скажите, что вы думаете о наших молодых немецких модернистах.
— Очень впечатляет.
— Действительно? Я нахожу их слишком извращёнными, и к тому же я всегда предпочитал реалистов. Тёрнер [33] , к примеру, вот это художник, не правда ли?
Грей просто продолжал смотреть на него:
— Предполагается, что я узнаю, чего вы хотите и что вы можете дать. Я также должен сказать, что у меня есть друзья в Лондоне, которые могли бы помочь вам.
33
Тёрнер Уильям (1775—1851) — английский живописец и график, представитель романтизма, известный своими юмористическими и световоздушными исканиями. В его пейзажах можно видеть пристрастие к необычным эффектам, красочной фантасмагории.