Люблю тебя. Прости

Татьяна Пасмурова

Не знаю, сколько времени меня не было, но когда я вернулся, то обнаружил в каптерке жуткую картину: мальчишка стоял в огромной луже крови, которая натекла из перерезанной глотки ефрейтора. Пацан перевернул его тело на живот, стащил с него штаны и засовывал ему, простите за подробности, в задний проход сломанный деревянный черенок прямо с метлой на конце. Двое других, сидевших до того на стульях, за спинки которых были привязаны ноги мальчишки, валялись рядом с этими самыми стульями с практически отрезанными головами, остальные продолжали мирно храпеть.

– Но ведь это уже убийство!

– Да, жестокое и извращенное. Пацан повернулся

ко мне. Его лицо было искажено жуткой гримасой. Я испугался, но мальчишка больше не предпринял никаких действий. Обессиленный, он опустился в эту самую лужу крови и заплакал. Жуткое это было зрелище, но страдать времени не было. Вот-вот могли очухаться прихвостни ефрейтора, да и утро уже было не за горами. Оставаться в части было нельзя. Нужно было уходить. Благо, в самом разгаре стояло сибирское лето. На сотни километров вокруг простиралась дикая тайга, но оставаться здесь – подписать смертный приговор, вот только уже себе. Хотя в тайге шансов выжить тоже практически не было, но выбирать-то и не приходилось.

Мы сбежали. Три дня шли, сами не ведая куда, с каждым часом все больше осознавая, что не выбраться нам живьем из этих дебрей. Рана на моем левом плече загноилась. Рука распухла и висела как плеть. Несколько раз я терял сознание, но Сашка не бросал меня, как мог, выхаживал, вот только возможности его были невелики.

Но, видимо, у судьбы на нас были другие планы, нежели тупо сделать пищей праздно шатающегося медведя, и если так можно сказать, то мы стали добычей шамана, который наткнулся на нас во время своей охоты.

Илья Валерьевич замолчал. Снова потянулся за сигаретами. Маша тоже не торопилась заговорить, пытаясь казаться спокойной, вот только тело выдавало ее с потрохами: ее била дрожь. Девушка никак не могла согреться, и дело было вовсе не в прохладе петербургской ночи, ей стало невыносимо холодно внутри.

– Может быть, пойдем в палату, а то маме твоей явно скучно без нас? Да и холодно уже не по–детски, – Илья Валерьевич встал со скамейки и помог подняться Марии. – Девочка, да ты совсем замерзла. Давай-ка пробежимся вокруг корпуса!

– Илья Валерьевич, да Вы что? Это же просто смешно – бегать посреди ночи по больничному комплексу!

– Нисколько, наоборот – это полезно: кровь разогнать да и согреться.

– Что охранники скажут?

– Да ничего они не скажут. Спят там без задних ног. А если проснутся, то предложим с нами пробежаться.

– Да не люблю я бегать, я лучше кофе попью.

– Помчали, а кофе от нас никуда не убежит.

Не понятно, почему, но Маша поддалась уговорам этого все еще странного для нее человека и потрусила рядом с ним. Первые метры она чувствовала себя скованно и странно, но постепенно вошла во вкус. Было приятно бежать в ночи навстречу новому дню.

Все это время за ними наблюдал пожилой охранник, наблюдал и искренне, до слез сочувствовал этим людям. Почему именно им? Ведь, по совести говоря, сочувствовать можно было практически каждому, переступавшему порог заведений, подобных их центру. Он видел этого мужчину рано утром, когда тот приехал на своем «Патриоте». Видел, как его, сгорбившегося и скрюченного от горя, успокаивал главврач. На глазах охранника дочь кричала (а охранник ни на секунду не сомневался, что это были отец и дочь) на своего отца. Признаться, здесь охранник был полностью на ее стороне. Их мать уже несколько дней лежала у них в центре, а глава семьи объявился только сейчас.

Хотя, может быть, работа не позволяла? Молодые же этого понять никогда не могут, особенно, женщины. Что с них взять, с максималисток? И все же, когда пришла беда – они вместе. Держатся, берегут друг друга. Вон, даже и улыбаются, хотя ведь знают, что диагноз у их матери – не дай бог никому.

Глава седьмая

Вилена. 24 октября 1996 г.

Не дай бог никому услышать от самого нужного тебе в жизни человека признание в том, что ты его больше не интересуешь, а я вот услышала. И теперь у меня началась совершенно другая жизнь, а в ней появился совершенно другой человек. Хочу ли я этого? Нет. Зато во мне есть желание эту одинокую и заблудшую душу сделать счастливой. Так что, прощай, Кречетов, да здравствует Темников!

Спустя неделю после той ужасной (конечно, только для меня) свадьбы, придя в очередной раз в гости к Насте Кунаевой, я узнала, что Кречет уже пару дней как уехал с новоиспеченным мужем Тамары куда-то то ли в Чехию, то ли в Болгарию.

Все лето об Илье не было ни слуху, ни духу, а в конце августа, сидя в гостях у Кунаевых, я узнала, что Кречет уже не один месяц живет в Адлере у какой-то там очень забористой и умелой рыжеволосой шлюхи.

В начале октября, к нам в архив пришла одна очень древняя старушка – худенькая, вся уже настолько скрученная и сгорбленная, что больше походила на сломанную и валяющуюся под деревом сухую ветку, а не на живого человека. Глубокие морщины так избороздили ее лицо, что оно реально напоминало старую древесную кору. Большой нос над тоненькой ниточкой губ, но при этом очень живые, как будто взятые у другого человека, ярко-голубые глаза. Странное впечатление складывалось от этих глаз, обрамленных редкими, практически незаметными ресничками. В какой-то момент мне даже показалось, что в архив пожаловала Баба Яга, но только не совсем привычная, а добрая что ли. Когда все необходимые бланки я ей уже заполнила, и наше общение подходило к концу, старушка выпалила странную фразу: «Он уже приехал, но к тебе не торопится».

Я растерялась и начала тупить, но кто бы тут не испугался? Баба Яга еще раз повторила свою последнюю фразу, а потом добавила, что парень мой уже несколько недель, как дома.

Я не знала, как на все это реагировать, очень хотелось поговорить с ней подольше, но, как назло, откуда ни возьмись, народу набежало немерено. Я готова была разрыдаться от отчаяния, Баба Яга пожалела меня и сказала, что я могу приехать к ней, в Ключевой. Там любая собака дом бабы Шуры покажет. На том мы и расстались.

Вечером, после работы я рванула в Ключевой. Найти дом бабы Шуры, и правда, не составило вообще никакого труда. Он стоял в гуще старых деревьев, недалеко от залива. Как и те деревья, он тоже был древний и ветхий, казалось, что в нем уже и жить–то невозможно, однако, на такой же растрескавшейся и потемневшей от времени скамейке, возле дома сидела баба Шура и с прищуром смотрела на то, как я пыталась пробраться к ней сквозь заросли.

Всю дорогу к этому дому, еще начиная от Выборга, я думала, с чего начать разговор, о чем спросить, но мои планы расстроились, все получилось как-то само собой и совершенно не так, как я себе представляла. Увидев меня, баба Шура очень даже резво поднялась со скамейки, и пригласила в дом согреться горяченьким чайком с черничкой.