Люблю трагический финал
Шрифт:
— Какая еще реакция?
— На ощущение собственной глупости, — ухмыльнулась Светлова.
В общем, она издевалась, потому что была довольна. Голова у Дубовикова действительно повязана, но выглядел он неплохо. В том смысле, что много лучше, чем Аня могла подумать. А подумала она, когда ей сказали, что капитан в реанимации, то самое… самое плохое.
Так что, по сравнению с тем вариантом — капитан мертв! — Дубовиков выглядел совсем неплохо. То есть он все-таки был жив.
— Олег Иванович… — начала она вкрадчиво.
— Ну чего еще придумали?
— Может, мы устроим тридцатиминутку
— Почему тридцатиминутку?
— А вы решили после этого сотрясения мозга всю жизнь говорить только правду?
— Нет, но…
— Потом меня просто выгонят, — объяснила Аня, посмотрев на часы. — Прием в больнице заканчивается. Так вот… Я лично клянусь рассказать все, что знаю.
— Ладно, — вздохнул капитан. — Валяйте! Только вы первая, я должен подготовиться.
— Нет, вы.
— Ну, ладно, ладно… Спорить с вами невозможно.
— Вот и хорошо.
Когда капитан закончил свой нелегкий рассказ, Светлова проникновенно положила ему свою легкую узкую ладонь на мужественное плечо:
— Олег Иванович, милый… Можно я теперь вас буду называть сокращенно и ласково? — Аня сделала паузу.
— Это как же?
— Товарищ Дуб.
— Ну, ладно, ладно, издевайтесь! А я потом подумаю, как вас буду называть! Потом, когда вас послушаю… — мстительно пообещал явно идущий на поправку Дубовиков.
— А что же все-таки эта была за банкнота? Ну, та, что у меня не приняли в обменнике?
— Я думаю, дело было так… Преступник дал взятку Коле Афонину, чтобы тот молчал. Чтобы Коля «забыл» о нем. Иначе как объяснишь то, что случилось?! И среди этих денег оказалась, вполне возможно, одна из тех купюр, которой он, скажем, приманивал цыганку. Потом Коля вернул мне долг. И так эта злополучная банкнота попала в фонд. В ящик моего письменного стола. А оттуда — к вам. Во всяком случае, это одна из вполне правдоподобных версий, объясняющая то, что случилось.
— Неужели ваш друг мог взять деньги от такого человека?
— Получается, что мог. В чем только не может себя убедить человек! Во всем при желании человек может убедить себя!
— Ну, в общем, да. Знаете, один великий писатель сказал своей возлюбленной по вполне, впрочем, прозаическому поводу: «Дорогая, я тебе сейчас все объясню!» А ему в ответ: «Не стоит, дорогой… Ты так умен, что сможешь объяснить все, что угодно!»
— Это кому так ответили? — насторожился капитан.
— Вольтеру.
— Какому? Тому самому?
— Тому самому.
— А-а…
Капитан вздохнул, явно сочувствуя великому философу-просветителю.
— Да, ловко она его отбрила, эта «дорогая».
— И что мне теперь с этими проклятыми ста долларами делать? — уточнила Светлова, прерывая капитанские вздохи.
— Чего-чего… Беречь. Хранить вечно. Во всяком случае, до завершения дела. Это ведь вещдок. Ни мало ни много.
— А вы думаете, это дело когда-нибудь завершится? — с большим сомнением в голосе спросила Аня.
— Все дела когда-нибудь завершаются, — вздохнул капитан.
— Видно, пребывание в больнице и разговоры о Вольтере настроили вас на философский лад. И речь явно не о делах уголовных, — позволила себе усомниться Светлова. — Ибо в таком случае это утверждение было
— Это да, — согласился капитан. — Это я так, вообще. Так сказать, в широком смысле. О делах земных толкую. И о телах бренных…
— Понятно.
«Ветер северо-восточный, снежинки маленькие, злые, колючие… Такая весна похолодней зимы!»
Наглядевшись в окно на свой любимый Скатертный переулок, Антонина Викторовна с удовольствием снова распаковала приготовленный для ломбарда мех. Каждую весну она непременно сдавала на специальное хранение — в холод — свои шубки, горжетки, палантины… Мех любит холод! Попробуй оставь его на лето в душных жарких шкафах, и к осени он поникнет, станет скучным… А тут! Антонина Викторовна с удовольствием уткнулась лицом в серебристый мех палантина… Хорош! Как кошка у Сеттон-Томпсона, которую специально держали в клетке на холоде.
И удивительное дело: мех еще хранил запах давних — давнишних, уже и флакон-то опустевший выкинула — духов. Что значит дорогие! Все, что дорого, — живет годами: мех, духи… Конечно, нынче у нее уже на такие духи духу не хватит… Ха-ха, каламбур! Не хватит духу выбросить такие деньги на духи, то есть на каприз. Нынче она уже не та… Стара, бедна. Но все-таки кое-что еще… Кое-что осталось.
Она довольно улыбнулась, ей всегда было грустно расставаться с ними — весна получается холодная, еще поношу! — развесила меховые вещи в шкафу. Рано, рано еще относить мех на хранение — зима не закончилась…
С удовольствием оглядела ровный ряд «плечиков»… Да уж: Гринпис упал бы в обморок! Ну что делать, пусть простят ее нынешние «зеленые» и всякие прочие «защитники животных»: зима — это запах духов, шоколада, шорох театральной программки… И это непременно меховая шубка, которую предупредительный, привыкший к чаевым гардеробщик накидывает на плечи после спектакля… И тогда совсем не страшно отворять тяжелую массивную с бронзовой ручкою дверь и выходить из шумного жаркого театра на заснеженную улицу. Напротив, хорошо… Хорошо идти заснеженным переулком, смотреть, как медленно падает снег в светлых кругах фонарей, чувствовать после душного сидения в зрительном зале прохладу снежинок на лице… И эта тридцатиминутная прогулка до дома после спектакля — тихим Центром — полноправное продолжение театрального вечера, его необходимая составная часть… В театр ходят, а не ездят.
Так же, как лето — это пляжный зонтик, варенье, зима — это театр, шубка, запах духов и морозного воздуха… Сезон не закончился.
Налюбовавшись содержимым шкафа, Антонина Викторовна плотно прикрыла орехового дерева дверцы, повернула дважды крошечный ключик и, оставив его, как обычно, в замке, отправилась заваривать себе чай.
Старость для мудрого человека — это время наслаждаться подробностями… Мелочами, нюансами. В молодости бежишь, летишь, мчишься сломя голову. И столько пропускаешь! Столько пропускаешь красивого, замечательного, достойного внимания. Антонина Викторовна вздохнула, наблюдая, как, тяжелея и кружась, опускаются медленно на фарфоровое дно зеленые листочки чая «Санта-Барбара», который она так любила покупать, питая необоримую слабость к одноименному сериалу.