Люблю трагический финал
Шрифт:
Потом она расстелила так же со вкусом, не спеша, как заваривала чай, белоснежную салфетку на ломберном с гнутыми ножками столике возле окна… Поставила на нее роскошную английскую чашку с двумя скрещенными голубыми мечами на донышке… На две трети наполнила ее свежим чаем. Полюбовалась… И села раскладывать карты…
В карты Антонина Викторовна не играла, но она обожала пасьянсы. И старинный ломберный столик подходил для этого занятия как нельзя лучше…
Подходил, как платья, которые когда-то шила Антонине Викторовне ее давно уже умершая портниха. Раньше умели это делать — вещи, которые удобны. Вещи
За окном падал снег, вечерело. Голубоватый свет сумерек ложился на глянцевую поверхность карт.
«Ах, что за чепуха…» — Антонина Викторовна раскинула колоду снова.
Опять! Пиковый валет — молодой человек в бархатной шапочке — выскакивал то и дело непонятным образом и мешал ей все хорошие карты, омрачая приятное будущее, которое прочила ей судьба посредством глянцевой колоды.
Задетая за живое и увлекшись противоборством с судьбой, Антонина Викторовна раскидывала колоду вновь и вновь. Уже сердясь и заходясь в азарте. Хотя знала, что делать этого никак нельзя. Если выпадает знак — не надо стараться перехитрить, переиграть. Не надо ни в коем случае повторять, пытаясь добиться иного, благоприятного, расклада. Уж как выходит, так и выходит.
Но рассердившемуся азартному человеку все нипочем — куда девается обычная мудрость!.. Она раскладывала и раскладывала карты — вновь, и вновь, и вновь. А наглый валет все выскакивал и выскакивал, как черт из табакерки… Лез и лез назойливо и напористо в ее будущее!
И тогда Антонина Викторовна взялась за настоящее гаданье. Распечатала новую, неиграную колоду… Чтобы все по-настоящему. И уже в настоящих глубоких сумерках, напрягая зрение, позабыв включить свет — так не терпелось ей узнать свою судьбу, — разложила карты.
Любовь, встреча, дорога, казенный дом…
И смерть.
Пиковый валет, знаменующий в этом гаданье именно сие печальное событие, выпал ей снова. Выпал неотвратимо, не оставляя надежд и возможности иного толкования, варианта, интерпретации. В сумерках ей даже показалось, что кончики губ у юноши в бархатной шапочке дрогнули, будто тронутые мерзкой ухмылкой.
Она зажгла свечи… Нет, валет, конечно, не улыбался. Она, разумеется, не сошла с ума и не страдает галлюцинациями… Но карта лежала перед ней на истертом сукне ломберного столика. Лежала! И что-то подсказывало старой женщине, что с этим уже ничего нельзя поделать.
В дверь позвонили.
И Антонина Викторовна, шаркая, пошла ее открывать, не очень удивляясь позднему визиту.
— Это ты?..
— Извините, я так поздно…
— Ну, что делать… Как всегда!
— Еще раз извините.
— Понимаю, что делать. Работа такая, искусство… Любовь к искусству требует подвижничества.
— Я решил сегодня остаться у вас, можно?
— Ну, о чем ты спрашиваешь, мой дорогой? Разумеется…
— Спасибо.
— Как сегодня в театре?
— Как всегда.
— Я, знаешь, что-то соскучилась по театру. Хочу на спектакль…
— Какой, если не секрет?
— Ну, почему же… Знаешь, отчего-то на «Аиду». Понимаешь, мой дорогой…
И Антонина Викторовна приготовилась к длинному рассуждению о творчестве Верди.
— Понимаю, понимаю… — прервал он ее. — Во
Он усмехнулся.
— В любой вечер, когда вам захочется и когда она будет идти.
— Спасибо, мой дорогой…
Антонина Викторовна вдруг подумала, что ее племянник до удивительности похож своими красивыми точеными чертами лица на карточного валета… Слава богу, только чертами лица. Антонина Викторовна отчего-то вздрогнула, вспомнив о картах.
Да, да, очень похож… Изящный овал, очерк губ…
— Кстати, а на «Пиковую даму» вы не хотите? «Тройка, семерка, туз».
— Пока нет…
— Тройка, семерка, туз… — повторил он словно в оцепенении. — «Не ты ли тот третий, кто, страстно любя, придет, чтобы узнать от нее три карты, три карты, три карты?»
— Не входи в роль, — предупредила Антонина Викторовна, она даже вздрогнула от его голоса, обратив внимание, что ей отчего-то снова стало крайне неприятно упоминание о картах. — Ты все-таки всегда был слишком артистичным и увлекающимся…
— «Я пришел вас умолять о милости одной. Вы можете составить счастье целой жизни, и оно вам ничего не будет стоить…»
Он бормотал, как будто не слыша свою собеседницу.
— По-твоему, я так похожа на графиню, на «осьмидесятилетнюю каргу»? — Антонина Викторовна тоже начала цитировать «Пиковую даму».
— Ну что вы…
— Или уже, может, даже не на графиню, а на призрак графини? — принужденно рассмеялась Антонина Викторовна, дотрагиваясь до своих бледных ввалившихся старушечьих щек.
— Ну как вы могли такое подумать?!
— Впрочем, хватит о пиковых дамах… — сухо заметила Антонина Викторовна.
Но ее собеседник словно уже не мог остановиться:
— «Груды золота лежат. И мне одному, одному принадлежат…»
Он очень искусно изобразил безумное бормотание сошедшего с ума Германа из «Пиковой дамы».
— О чем ты, милый друг?
Антонина Викторовна неожиданно покраснела, и притом довольно заметно, несмотря на свою обычную старческую бледность.
— Кстати, если ты о коллекции, которую оставил мне твой отец, — старая женщина, очевидно, приняла эти слова Германа из «Пиковой дамы» как-то слишком на свой счет, — то не волнуйся: с ней ничего не случится. Вот помру — и она твоя. Твой папа просто… Ну, что-то… Ну, как бы тебе это объяснить… Не то чтобы сомневался… А что-то смущало его в тебе в последнее время, перед его смертью… Он, видимо, хотел, чтобы ты еще повзрослел… Вот и решил: пусть коллекция пока побудет у твоей старой тетушки, то бишь у меня. Тем более, всем понятно, что я все равно на этом свете долго не заживусь… А ты за это недолгое время все-таки еще наберешься ума, и тогда…
— Да и тогда… «Вот катафалк, вот гроб… И в гробе том старуха без движенья, без дыханья…»
— Не очень остроумно… — вдруг обиделась Антонина Викторовна. — Я понимаю, ты просто не можешь без оперных цитат… Но в данном случае, мой милый друг, ты все-таки переборщил…
— Петя, вы с Дорманом контракт составляли? — Аня позвонила мужу на работу.
— А то…
— Ты не можешь сказать его адрес?
— Зачем?
— Ну… — уклончиво протянула Аня.
— Господи, опять за свое! — обреченно вздохнул Стариков. — Подожди минутку.