Любовь и бесчестье
Шрифт:
— Мне дорого далось отчуждение от семьи. Выбор между делением совести и родными — тяжелое дело.
— Твой дед не одобрил бы ни твоего отца, ни братьев.
Он посмотрел на нее через плечо:
— Не одобрил бы.
— Но думаю, ему бы понравилось то, что ты стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером, — сказала Вероника.
Монтгомери улыбнулся, но ничего не ответил.
— Должно быть, тебе это далось тяжело, — сказала Вероника мягко. — Разлад с теми, кого любишь.
— А у тебя никогда не
Вероника подумала о годах, прожитых в доме дяди в Лондоне. Она была там несчастлива, потому что ни с кем из его семьи у нее не было ничего общего.
Она чувствовала, что ее связывают с ними узы родства: ведь, в конце концов, дядя приходился братом ее матери. Но любила ли она их? Не так, как любила родителей.
— Не могу представить, чтобы я была не согласна с родителями, — ответила Вероника.
— Как ты и сказала, это тяжело, но со временем эта тяжесть становится привычной.
— Они умерли, твои братья?
С минуту Монтгомери не отвечал, но, когда собрался с духом, ответ его не стал для нее неожиданным.
— Да, — сказал он просто.
Она подошла к Монтгомери и встала рядом с ним у окна. То, что она в нем почувствовала, Вероника не смогла бы описать словами. Боль, воспоминания о радости и какое-то одновременно горькое и сладкое томление.
Внезапно она почувствовала, как он хочет вернуться домой. Но дом для него не являлся определенным местом. Для него это означало быть окруженным близкими людьми, теми, кого он любил и кто сформировал его образ жизни.
— Итак, ты оказался лордом, приехал в Англию и мужем. Я бы сказала, что для одного человека это слишком.
— А ты, Вероника? — спросил Монтгомери, оборачиваясь. — Ты оказалась женой незнакомца, американца. Я думаю, что для одной женщины также слишком много сложностей.
Она не ответила.
— Я стараюсь держаться в стороне от всего, но каким-то образом нахожу и здесь свой собственный путь.
Ее поразила его честность.
Вероника расстегнула остальные пуговицы.
— Больше у тебя нет вопросов? — спросил Монтгомери.
— Нет, — ответила она, стараясь быть такой же честной, как он. — Глупо притворяться. Ты пришел ко мне, и я хочу быть с тобой.
На этот раз удивился он.
— Ты самая удивительная женщина из всех, кого я знаю.
— Неужели? — усмехнулась она. — Настолько удивительная, что ты готов продолжать разговаривать со мной? Я ничего о тебе не знаю, Монтгомери.
— Напротив, Вероника, ты знаешь обо мне очень много.
Его улыбка стала язвительной.
— Я имею в виду не то, что знаю, как ты выглядишь обнаженным, Монтгомери. Я говорю о том, чем ты занят целый день в винокурне, или о твоих планах, касающихся воздухоплавания.
Вероника стояла перед ним, положив руки ему на
Монтгомери не сводил взгляда с ее лица, но ничем не выдавал своих мыслей по мере того, как молчание между ними все растягивалось.
Вероника закрыла глаза, потянулась к нему и попыталась распознать чувства, исходившие от него. Жар. Желание. Потребность в ней. Столь же острое и безысходное одиночество, как и ее собственное.
— Вероника!
При звуке его голоса она открыла глаза. Низкий и нежный, он оказывал на нее такое действие, что по ее коже побежали мурашки.
— Во что ты оцениваешь свой поцелуй? — спросил он, обнимая ее за талию и привлекая к себе.
— Я подарю его тебе, Монтгомери.
Он продолжал притягивать ее к себе так, что ей пришлось приподняться на цыпочки. Ее руки обвились вокруг его шеи, губы прижались к его губам. Веронике казалось, что с тех пор как он целовал ее в прошлый раз, прошла вся жизнь.
Когда Монтгомери ее выпустил из объятий, она, тяжело дыша, прижалась лбом к его груди.
— Что еще ты хочешь узнать, моя пытливая жена?
Веронике отчаянно хотелось спросить о Кэролайн, но она подозревала, что, если сделает это, Монтгомери уйдет. Она выждала минуту, чтобы дать себе успокоиться, потом спросила:
— Что ты делаешь там, в винокурне?
— Разрабатываю систему навигации для моего воздушного судна. Пока что все еще на ранней стадии.
Она отстранилась и посмотрела ему в лицо:
— Зачем?
— Приходи на следующей неделе в винокурню, и я покажу тебе.
Монтгомери до сих пор не приглашал ее туда. Несколько раз она подходила к этому строению, но его раздражало ее появление.
— Я еще не снимаю свою ночную сорочку, — сказала Вероника.
— Но я же отвечаю на твои вопросы.
Скольких женщин в Америке он очаровывал своей улыбкой? Сколько женщин падало в обморок при его появлении?
Монтгомери положил руку на ее левую грудь и нежно сжал ее сквозь льняную ткань. Его большой палец погладил сосок.
Вероника закрыла глаза, потому что ощущение было сильным. Мгновением позже она их открыла, потому что ей пришла в голову новая мысль.
— Ты бы предпочел, чтобы я ничего не чувствовала, когда ты ко мне прикасаешься?
Монтгомери опустил голову и прижался губами к ее виску.
— Слишком глупый вопрос, чтобы отвечать на него.
— Не могу не испытывать никаких чувств, когда ты ко мне прикасаешься, — сказала Вероника.
— Пусть это будет нашей тайной, которую мы не станем делить ни с кем, — ответил Монтгомери. — Я никогда никому не скажу, что в спальне ты шлюха, а в гостиной леди.