Любовь и картошка
Шрифт:
— Алла, у тебя цесарка не сгорит? — заботливо спросил Григорий Иванович.
— Ты мне зубы не заговаривай, — повернулась к нему Алла Кондратьевна.— Посмотрите на него. Плачет. (У Григория Ивановича в самом деле от лука текли слезы, и он вытирал их носовым платком.) Крокодиловы твои слезы.
Матвей Петрович подошел к костру, присел на корточки и принялся выгребать из золы печеную картошку.
— Пока там ваша цесарка,— проворчал он,— картошка поспела.
Генерал Кузнецов поднял с земли крупную горячую картофелину, перебрасывая с ладони на ладонь, дал ей чуть остыть и разломил.
— Наташа, дай соли.
Наташа принесла соль. Генерал Кузнецов
— Хороша!
Матвей Петрович выгреб из костра уголек и, перебрасывая его с ладони на ладонь, как генерал картофелину, прикурил от него измявшуюся в кармане сигарету.
— Эта картошка особая,— сказал он строго.— Партизанская.
— Сорт? — спросил генерал Кузнецов.
— Сортом она потом стала,— ответил генералу председатель.— В войну тут партизанские огороды были. Голод. Немцы кругом. Села пожгли. Скот угнали. А у нас — картошка. Немцам она поперек горла стояла.
— С Федоровым, с партизанским генералом, мы картошкой делились,— похвалился дед Матвей.
— Начали мы картошку копать,— вспоминал Павел Михайлович.— А у немцев в Залесье жандармский пост.
Полицаев нагнали со всей округи. Солдат вызвали. С минометами. Нам отходить нельзя — пропадет картошка. Вот и держались, пока не выкопали.— Павел Михайлович помолчал, нахмурился, повернулся к Сереже: — За нее, за картошку эту, Серега, дед твой голову сложил. Тут его и похоронили. В общей могиле.
— Что же вы памятник не поставили? — с упреком спросил генерал Кузнецов.
— Какой тогда памятник? — возразил дед Матвей.— Крест стоял. Потом останки выкопали и в село перенесли. Там у нас памятник.
— В приказах писали: погиб за Родину,— медленно и задумчиво произнес генерал Кузнецов.— За ее честь и независимость. А в стихах Родина — три березки, отчий дом.— Он помолчал, вздохнул.— Погиб за картошку...
Над поляной поверху пронесся порыв ветерка, и залопотали листья на осинах, правильное научное название у которых «тополь дрожащий».
— Вот интересно мне...— пожевал губами Матвей Петрович.— У японцев точно учет поставлен. В Хиросиме до сих пор от бомбы атомной мрут. И считается, что от войны погибли... А у нас как сосчитали в сорок пятом двадцать миллионов, так и числится. Неправильно это. Сколько с тех пор людей наших перемерло от ран, от горя военного. Дети голодными росли. Может, и Витя, когда б не война... Посмотреть хоть на нашем кладбище... Посчитать...
— «На деревенском кладбище кресты...» — негромко, словно про себя, сказала Наташа.
— Да, кресты,— вздохнул Павел Михайлович.— А дальше как?
На деревенском кладбище кресты, Граненые дубовые поленья...—все так же негромко, словно про себя, повторила Наташа и, глядя вниз, в землю, продолжала:
Глубокие, похожие на шрамы, Кривые буквы скупо сообщают: Иван, Петро, Христина, Евдокия. Стоят две даты по краям креста. И все кибернетические коды, Громоздкие расчеты траектории Для бомб и баллистических ракет Поместятся в коротком промежутке МежОна остановилась, повторив «четырехзначных чисел» так, что нельзя было понять: то ли эти слова повторяются в стихах, то ли она забыла, как дальше. Но она забыла и беспомощно посмотрела на Анну Васильевну.
— «Я пробую представить эту смерть»,— подсказала Анна Васильевна, и слова эти прозвучали так горько, что всем на мгновение показалось, что она говорит о покойном Викторе Матвеевиче.
Наташа повторила:
Я пробую представить эту смерть — В углу, под образами, а сорочка Бела, как сахар, и чиста, как смерть. И все село приходит хоронить, И все село приходит помянуть Стаканом самогона. Я припомню Особый терпкий привкус самогона, И я пойму, что это — привкус горя, Неповторимый аромат беды.Все молчали. Сережа почувствовал, как этот «привкус горя» сдавливает горло. Он закусил губу и отвернулся в сторону.
— Когда он это написал? — негромко спросил генерал Кузнецов.
— Давно, — ответила Анна Васильевна.— Ему еще и двадцати не было.
— Да, девочка, — взволнованно обратился генерал Кузнецов к Наташе, — в жизни иной раз трудно понять, где настоящее, а где только подделка. И когда ты столкнешься с этим, а ты обязательно с этим столкнешься, вспомни партизанскую картошку. И людей, что погибли за нее, до конца выполняя свой долг. У тебя есть фотография деда? — строго спросил он у Сережи.
— Нет,— ответил Сережа.— Не знаю даже, какой он был.
Он посмотрел на отца.
— И я почти не помню,— виновато улыбнулся Григорий Иванович.— Железом всегда от него пахло.
— Железом,— подтвердил дед Матвей.— Чем же еще? Кузнецом он был.
Павел Михайлович посмотрел на Сережу, на Григория Ивановича, как бы сравнивая их и восстанавливая в памяти образ Сережиного деда.
— А на Гришу он был совсем не похожий, — сказал он. — Веселый был человек. И все вокруг него смеялись. Теперь бы такому цены не было. Я б его в штате только за характер держал.— Он улыбнулся.— Ты думаешь, я почему такой старый, Серега? Все из-за них, из-за серьезных этих людей. Из-за бати твоего да Аллы... Ну, чего ты, Гриша, дуешься, как мышь на крупу?
— Павел Михайлович! — не выдержал Григорий Иванович.— Больше я так не могу! Скажите, наконец, прямо: вы уходите или остаетесь?
— Прямо только Китоврас (Китоврас — сказочное существо из русской былины, которое могло двигаться только по прямой линии, никуда не сворачивая) ходит, — посмеиваясь, ответил председатель.
— Я с ней работать не буду,— не принял шутки Григорий Иванович.— Если уходите, ищите и мне место.
— За что люблю Гришу,— ласково отозвалась Алла Кондратьевна,— так это за откровенность.— И сразу же, без всякого перехода, громко и зло продолжила: — Только и я откровенно скажу. Если приму колхоз, приказом уволю! Анатолий Яковлевич! — горячо обратилась она к генералу Кузнецову.— Вы не помните, где это было?.. За границей где-то. Железнодорожники забастовку устроили. Полностью выполняли все, что записано в их правилах да инструкциях. Знаешь, Гриша, что из этого получилось? Все поезда стали! Так ведь ты у пас в колхозе постоянно такую забастовку устраиваешь...