Любовь и картошка
Шрифт:
— А сколько эта Нефертити? — спросила она. Продавщица, у которой на шее висела точно такая же штука, ответила:
— Как детские гольфики. Те же семьдесят копеек. Наташа пошла к кассе вслед за Олегом.
Сережа наклонился к прилавку, присмотрелся к позолоченному портрету Нефертити и вдруг мгновенно, сразу понял то, что еще недавно казалось ему совершенно загадочным. Прежде с ним такое бывало только при решении задач по алгебре: вот кажется, что ее никак не решить, и вообще не может быть никакого решения, и больше о ней не думаешь, а потом вдруг она сразу и как будто даже совсем без твоего участия сама решалась.
На
Сережа не мог понять, каким образом дочке Щербатихи Варе удалось так вдруг и так сразу перейти из числа тех, кто «цвіте, як макуха під лавкою» в число тех, кто «цвіте, як рожа край вікна».
В наших селах, как, впрочем, и в наших городах, конкурсов красоты не проводят. Но в отличие от города, в селе все знают, кто здесь первая красавица. Это общее мнение, эстетический эталон, который всем понятен и всем известен.
В селе Бульбы первой красавицей считалась Сережина мама Вера Кулиш. Но в последнее время о желтолицей Варе Щербатюк, с ее сиплым и одновременно высоким голосом, с ее тонким носом и чуть выпяченными вперед губами, даже сельские старухи, беспощадные и ревнивые ценительницы женской красоты, стали говорить: «Во всем районе никого не найти против Варьки. Хоть картины с нее пиши, хоть по телевизору показывай». На танцах во Дворце культуры трактористы и механики — красавцы и модники — стояли в очереди, чтоб с ней потанцевать. Сам Володя Бондарчук на нее заглядывался. И Варя теперь вела себя совсем по-другому — уверенно и весело. И даже голос у нее переменился, стал менее сиплым.
И вот теперь, в этом Доме торговли, Сереже вдруг стало все понятно. Кооперация завезла в район огромное количество цепочек с отштампованными из позолоченного алюминия головками Нефертити, на которую доярка Варя была похожа, как родная сестра. И цена невысокая, как за детские носки-гольфики в резинку. Вот их и раскупали, как детские носки. И каждый, кто покупал, наверное, понимал про себя, что промышленность, которой руководят люди опытные и знающие, не станет выпускать как украшение портрет некрасивой женщины. Так, наверное, все и привыкли к тому, что Нефертити — красавица. Ну, а раз
Нефертити красавица, то и Варя красавица. Вот что может наделать кооперация!
«Но как это удивительно,— думал Сережа.— Достаточно человеку почувствовать себя красивым, почувствовать, что на него обращают внимание, как сам он, этот человек, совсем меняется и даже разговаривает иначе, умней и интересней».
Наташа вернулась от кассы с чеком раньше Олега, который задержался у посудного отдела.
— Послушай, — сказал Сережа.— Ты возьми еще одну пару этих гольфиков для Олега. А Нефертити не нужно. Эта Нефертити у кого ни посмотришь висит на шее. Я тебе другую штуку подарю. Получше.
Сережа встал так, чтоб заслонить от Олега прилавок с этими изображениями Нефертити.
«Конечно, Олег и прежде мог их видеть,— подумал Сережа.— Но, может, не обратил внимания. Не уловил этого сходства».
Он взял у Наташи чек, получил еще одну, пятую пару гольфиков для Олега, которого это очень удивило, и они снова отправились на базар.
— Посмотрите, Эдик, — сказал Олег.
Сережа оглянулся.
«Как же он певицы не заметил?» — подумал Сережа об Олеге. На певице была кофта такого цвета, какой, по описанию Гоголя, имела свитка у черта в «Сорочинской ярмарке» — немыслимо красная, немыслимо яркая. А Платон Иннокентьевич без турецкой своей фески, без черной повязки наискосок через глаз, в темных очках, какие многие носят в солнечный день, без кушака с пистолетами, в обыкновенном, таком, как у всех, сером костюме, много потерял. Ох, как бы подошли заткнутые за кушак старинные, изукрашенные серебром пистолеты и черная повязка на глазу к этой красной, как чертова свитка, кофте певицы!
Археолог своим единственным глазом издали приметил ребят, помахал им рукой, подозвал и спросил, где продают поросят. Певица хотела купить поросенка для неродного своего дяди. Тараса Федченко. В подарок. На откорм.
«Понимает ли Эдик, что он уезжает? — подумал Сережа.— Навсегда. В Москву. Как уедет Наташа.— У него вдруг сдавило сердце.— И поросенка певица хочет купить в подарок на прощанье...»
Эдик, как всегда, улыбался чуть грустно, и на щеке у него была ямочка. Он, возможно, и дальше жил бы в селе Бульбы, когда б не Сережина бабушка. Она вызвала певицу Елизавету Дмитрук из дома Федченко, повела к себе и со свойственной ей прямотой выложила певице все, что думала. Она напомнила ей и окуске сахара величиной с кулак, о том, как о ней, девочке-сиротке, заботилось все голодное, бездомное село. И о том, что и Эдика в селе любят, но мальчику, особенно больному мальчику, матери никто не заменит. И о том, что хоть по телевизору говорили, что кукушка птица полезная, а в народе ее не любят. И еще больше не любят матерей, которые подбрасывают своих детей в чужие семьи.
— Я заберу Эдика с собой,— сказала в ответ певица.— А вам, Галина Федоровна, большое спасибо и за то, что вы были такой доброй ко мне, когда я была маленькой, и к Эдику и ко мне — теперь. То, что вы мне сказали,— правда. А за правду не обижаются.
«Как ему будет там, в Москве,— подумал Сережа.— Но ведь Эдик не сознает собственного несчастья. А если человек не сознает своего несчастья, значит, можно считать, что его и нет. Если даже его считают несчастным другие люди. Это все равно не несчастье, пока его не осознает, не почувствует именно этот, конкретный человек. И может быть, дикари, которых нашли где-то в дебрях Южной Америки, как Эдик, не осознавали своего несчастья? И все-таки,— думал Сережа,— после того, как Эдик уедет, как он расстанется с дедом Федченко, с ребятами, с лесом, с грибами и Ганнибалом, который его любит, Эдику там будет хуже, а не лучше».
— За поросятами пораньше нужно приезжать,— сказал Сережа.— Хороших, наверное, уже всех разобрали.
— Все-таки посмотрим,— возразила певица. Поросят было много. Разбегались глаза. Но Елизавета
Дмитрук сразу, не задумываясь, остановилась именно перед тем, которого не следовало покупать. Сережа переглянулся с Олегом. Певице понравился поросенок, который привлек бы любого городского человека: как следует подготовленный к базару, розовый, чистенький, только бантика на шее не хватало.