Любовь и ненависть
Шрифт:
несмелый стук. Дверь каюты бесшумно отворилась. Кудрявый
долговязый старшина перешагнул высокий порог, задев за него
каблуком, и доложил, что явился по моему вызову. Карие
равнодушные глаза смотрели мимо меня, куда-то в угол. Синие
жилистые руки висели безжизненными плетями.
Я предложил ему сесть, однако эта моя любезность судя
по его вдруг переменившемуся лицу не понравилась Козачине.
Свободный стул стоял рядом с моим, а
сидеть так близко. Он даже пробурчал невнятно:
– Ничего, я так, постою.
Сел он по моему настоянию с явной неохотой. Я спросил:
– Чем вы расстроены?
– Так. Домашние дела...
– недоверчиво произнес он.
– Что за дела? Что там стряслось?
– Болеет мать, стара уже. Боюсь, до весны не дотянет.
Три года не виделись, - добавил он упавшим голосом.
Весь его вид говорил, что главное для него - в последней
фразе: три года не виделся с родителями, соскучился, домой
захотелось, а в отпуск не пускают за плохое поведение. Он
достал из кармана письмо, развернул его, и я увидел знакомый
почерк отца Козачины. Очевидно, оба письма писались в один
день. Я знал, что родители нередко прибегают к
незамысловатой хитрости слезливых писем в надежде
разжалобить "строгих" командиров и помочь сыну получить
отпуск.
– И тем не менее вы продолжаете нарушать дисциплину.
– Он молчал, прикусив губу. - За что вам сделали вчера
замечание?
– Не отдал чести.
– Почему?
Он передернул плечами, и движение это говорило:
"Просто так, сам не знаю почему". А голос произнес старое,
избитое:
– Не заметил.
– Неправда номер один. Дальше - почему не доложили
командиру о замечании?
– Забыл, - пробурчал себе под нос.
– Неправда номер два.
– Вернее, не забыл, а так, думал, сойдет, - быстро
поправился он.
– Говоря точнее, струсили. Нашкодили, а признаться не
решились, смалодушничали. Характера не хватило, мужества,
смелости. А говорите, вас не знают как человека. И самое
обидное, что вы над самим собой издеваетесь. У вас же есть
все возможности для того, чтобы стать другим. Вы грамотный,
развитой человек. У вас есть специальные знания.
– И нет перспектив, - сказал он приглушенно, и слова эти
замерли на его полных губах.
– Нет перспектив?
– с удивлением переспросил я, поняв,
что Козачина решил разговориться.
– У меня нет профессии, линии жизни нет, - добавил он
книжно.
– Вы немного знаете технику. Продолжайте глубже
изучать
– Техника не моя стихия, - с некоторой напыщенностью
произнес он.
– А в чем вы видите свою стихию? В поэзии? -
Последняя фраза вырвалась у меня совершенно случайно: я
не знал, что Богдан Козачина когда-то пробовал писать стихи.
– Поэзию я променял на философию, - ответил он
неожиданно серьезно.
– И зря, потому как философам в наш
век делать нечего.
– Это почему?
– Да очень просто: они должны бы сказать людям, как
лучше жизнь устроить, чтобы она была для всех сносной. А
люди это и без них знают.
– Он помолчал, опустил большую
курчавую голову, почесал у самого уха, продолжил: - Знают, да
не везде и не всегда делают: одни не хотят, а другие не могут.
Он посматривал на меня с деланной хитринкой, точно
давал понять, что не все договаривает.
Таким я не знал Козачину. Да и вообще я представлял его
человеком угрюмым, считающим себя безнадежно обиженным
судьбой и людьми и утратившим интерес ко всему на свете.
Ничего подобного. И слова о "линии жизни", об отсутствии
перспективы были всего лишь слова. Я смотрел на этого
"философа" и, отбрасывая от него все напускное, пытался
представить, как он поведет себя в чрезвычайно трудных
условиях - ну, скажем, на тонущем корабле? Ответа не
находилось. Все-таки я недостаточно хорошо знал его.
Какой же это огромный и сложный мир - человек с его
характером!
Я сказал Богдану Козачине о письме его отца. Он как
будто даже смутился, во всяком случае, сделал вид, что
разговор о письме отца для него неприятен.
– Они там думают, что все так просто: захотел приехать в
отпуск - сел и поехал.
– Да, после вчерашнего случая о вашем отпуске пока что
и речи быть не может, - сказал я.
– Вот только не знаю, что
ответить отцу. Может, так и написать, как есть на самом деле?
Он взглянул на меня растерянно и явно забеспокоился.
Пальцы начали дрожать, губы зашевелились. Но, должно
быть, он не хотел показать своего беспокойства и заговорил
ровным голосом:
– Зачем же вам самому, время только отнимать? Я могу
ответить. Напишу, что по вашему поручению.
– От имени и по поручению? Так, что ли? Нет уж, своим
адресатам я отвечаю сам.
Моя решительность озадачила его. Козачина знал, что я