Любовь и ненависть

Шевцов Иван Михайлович

собираюсь отсюда, хотя, как вы знаете, Ленинград - моя

родина. Это к нашему с вами разговору о перелетных птицах.

Он дружески и душевно улыбнулся.

Катер мичмана Сигеева покинул Оленцы после полуночи.

А я в ту ночь долго не могла уснуть. Я слышала, как за стенкой

вполголоса разговаривали Лида с Захаром, - догадывалась,

что говорят они о Сигееве, о том, будет он у нас

председателем или не будет.

Я тоже думала о Сигееве

и как-то невольно для себя

сравнивала его с другими встречавшимися на моем пути

людьми. Он не был похож ни на Марата, ни на Валерку

Панкова и Толю Кузовкина, ни на Дубавина и Новоселищева.

Быть может, что-то было в нем общего с Андреем Ясеневым:

внутренняя цельность и сила. А вдруг я все выдумываю и

сочиняю, и мичман Сигеев, может, совсем не такой, а нечто

среднее между Новоселищевым и Дубавиным? От этой глупой

мысли становилось жутко, я спешила ее прогнать и в то же

время думала: а не лучше ли прогнать мысли о Сигееве, пока

не поздно, потому что вдруг придет время, когда будет

слишком поздно.

Думая о Сигееве, я, конечно, думала и о себе. Двадцать

шесть лет! Что это - начало жизни или конец? Или золотая

середина, зрелость, расцвет? Все зависит от себя, все будет

так, как ты сама захочешь. А я хочу, чтобы это было начало,

большое счастливое начало новой жизни. Я чувствую в себе

пробуждение новых, незнакомых мне сил, они мечутся в душе

моей, как ветер в тундре; я больше не чувствовала себя

маленькой, слабой и беспомощной. Мне было радостно и

спокойно. Когда я была еще совсем маленькой, летом отец

уходил в далекое плавание, а мать увозила меня в деревню к

бабушке. Бабушка на все лето прятала мои ботинки, чтобы я

босыми ногами землю топтала и сил от земли набиралась.

Наверно, вот теперь и пробудились те самые силы, которых я

набралась от земли. Но почему так долго дремали они, почему

не пробудились раньше, скажем на юге, когда мне также было

трудно?

Я вспомнила - на юге да и в Ленинграде, в годы

беззаботной юности, я не знала настоящей жизни. Я увидела

ее только здесь, когда стала работать бок о бок с простыми

людьми, неодинаковыми, разными. Раньше мне не было дела

до других, я не знала, как они живут. А здесь жизнь "других"

соприкасалась с моей жизнью; здесь впервые я стала

присматриваться к людям, к обыкновенным, простым, иногда

грубоватым и не щеголяющим ни модным костюмом, ни

звонкой фразой. Но они были очень искренни и откровенны,

всегда говорили то,

что думали, и меньше всего возились с

собственным "я". Они понимали и настоящую дружбу, и

радость, и горе, и нужду.

Мне вспомнились некоторые крымские знакомые моего

бывшего мужа и его родственников - их пустые споры, мелкие

страстишки, нервозность и суматоха без нужды,

"деятельность", наполовину показная, прикрытая высокими

мотивами и громкими фразами. Как я раньше могла все это не

видеть или не замечать? Неужели для моего "пробуждения"

нужен был такой сильный толчок - семейная драма и работа

на краю земли? Нет, конечно, это случайное совпадение. Я не

знала людей, ни хороших, ни плохих, вернее, не различала,

судила иногда о них "по одежке".

Сигеевы, Плуговы, Кузовкины были и в Крыму и в

Ленинграде, только я их не видела, не замечала. Потому и

Дубавины мне казались не такими уж плохими, во всяком

случае терпимыми. Я вспомнила одного ленинградского

Дубавина. У него была экзотическая фамилия - Перуанский

Борис Львович. Он работал переводчиком в каком-то

издательстве, носил при себе членский билет Союза

писателей. Переводил он книги со всех языков, хотя ни одного

не знал. Зато он имел собственную машину и две дачи. Тогда

мне казалось, что так и должно быть, что Перуанский талант,

что бешеные деньги у него вполне законные. Он ухаживал за

мной, хвастал сберегательной книжкой, даже предложение

делал. Перуанский мало чем отличался от Дубавина: разве что

был немного глупее и немного нахальнее.

Раньше я не умела наблюдать, не умела думать. Теперь

я научилась. И чем больше открывались мои глаза на мир, тем

сильнее мне хотелось активной, настоящей жизни и борьбы.

В апреле в Оленецком колхозе состоялось отчетно-

перевыборное собрание. Михаил Новоселищев подал

заявление с просьбой освободить его от председательской

должности. Поскольку он сам добровольно и даже как будто с

большой охотой уступал свой пост, его не очень критиковали;

колхозники относились к нему вполне доброжелательно -

новоселы щадили его, а старожилы даже сочувствовали: они

знали, что Новоселищев неплохо работал в первые

послевоенные годы. Колхозники знали все сильные и слабые

стороны Михаила Петровича: он был честным, трудолюбивым,

энергичным человеком. Но руководить крупным

многоотраслевым хозяйством, каким стал колхоз после