Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту

Моц Анна

Я видела, что Паула вела себя как расистка по отношению к некоторым сотрудникам клиники, и мне было сложно с этим мириться, но я не думала, что она сторонница евгеники или разделяет идею превосходства белой расы. Я отмахнулась от того, что сочла за вопиющую попытку провокации, и продолжила. Она действительно искренне верила в эти идеи? Или же это стало порождением того периода, когда она чувствовала себя еще более напуганной, одинокой и уязвимой, чем обычно: изгнанницей в собственном доме, лишенной еженедельных сеансов терапии, которые стали важной частью ее жизни? Чувство отвращения, которое вызывало восхищение Паулы нацистами, стало утихать, когда я представила себе напуганную и одинокую женщину: она сидела в гостиной посреди ночи и могла найти утешение только в теориях заговора, которые успокаивали ее и в то же время усиливали паранойю. Это помогало ей справляться с грустью и ощущением беспомощности.

Я поняла, что негласное противостояние, которым стал наш разговор, подошло к концу: Паула улыбнулась с облегчением и призналась, что сама испугалась такой реакции на передачу, поэтому

ничего не рассказала близким. Последние несколько недель выдались тяжелыми. Она расстроилась, что ее система поддержки дала сбой, и постоянно переживала, что не сможет дать все, что потребуется, родственникам. В тот момент я поняла, что Паула рассказала про нацистов намеренно: это было возмездие за «наказание», коим она считала мой отъезд. Так она попыталась спроецировать на меня свое испуганное состояние. Но, что важнее, я видела, что она хотела оставить это в прошлом. В начале нашей работы Паула была человеком, который старался использовать слабость собеседника и довести ситуацию до такого состояния, что разрушены будут обе стороны. Но теперь для нее было в той же степени важно продолжить диалог и сохранить отношения. Она хотела наказать меня, однако в то же время стремилась ограничить наносимый урон. Она сердилась, но вспышка гнева не была бесконтрольной. Желание изменить поведение, которое омрачало жизнь, постепенно стало сильнее, чем потребность контролировать и терроризировать всех вокруг. В конце изнурительной и напряженной сессии я почувствовала, что мы справились с трудностями, и стала надеяться, что впереди нас ждет прогресс.

Исходя из ситуации Паулы, было ясно, что одним из самых сложных моментов в курсе психотерапии будет его успешное завершение. Я боялась этого момента с первого дня: волновалась, что это может спровоцировать словесные или даже физические нападки, хотя мы обе знали, что еженедельные встречи в итоге придется прекратить. Было крайне важно, чтобы Паула знала об этом с самого начала – так ей удалось бы обрести чувство контроля. Но это не придавало мне смелости в момент, когда нужно было сообщить о моем уходе из клиники. Время пришло, когда я сменила работу. Однако Паула взяла ситуацию в свои руки: она решила прекратить наши сеансы за две недели до положенной даты. Это указывало на то, насколько большого прогресса удалось достичь за полтора года совместной работы. Паула встала, чтобы в последний раз выйти из кабинета, повернулась ко мне, и в ее глазах, которые теперь не были скрыты очками, виднелись слезы. Она взяла меня за руку и, все еще не отрывая взгляда, сказала, что будет скучать. Меня удивило и тронуло такое неожиданное проявление честности и близости. Наше расставание (то, что в прошлом было причиной угроз и упреков) прошло почти гладко. Паула страдала от прежних страхов, но к этому моменту ей захотелось разобраться с ними, понять, откуда они взялись и почему продолжают так сильно на нее влиять. Если раньше она была закрытой личностью, то теперь начинала постепенно раскрываться. В последние месяцы мы обсуждали темы, которые не смогли бы затронуть в самом начале, в том числе стихи, написанные Паулой. Этот секрет она когда-то ревниво оберегала, потому что считала изобличающим доказательством слабости.

Паула – та пациентка, внутри которой всегда боролись потребность в переменах и страх перед их последствиями. Спустя полтора года мы не пришли к радикальным результатам, но баланс сил изменился. Вперед стала выходить та сторона Паулы, которая отчаянно хотела преодолеть свои страхи и выбраться из капкана повторяющегося насилия. Она начинала осознавать: больше всего ей не нравилось постоянное стремление ненавидеть себя и проецировать это чувство на окружающих.

Отчасти такая динамика – заслуга терапии, но не менее важными оказались изменения в семейной жизни Паулы. Одно из них – ухудшение здоровья матери. Мама была для нее угрожающей и непредсказуемой фигурой, которая была рядом на протяжении всей жизни. Но ее неявная власть неизбежно уменьшалась по мере того, как она становилась уязвимой и беспомощной пожилой женщиной. Однако большее значение имели отношения Паулы с внуком Лукасом. Девятимесячный малыш серьезно заболел, и Паула с мужем стали постоянно о нем заботиться, помогая дочери, у которой было много забот. Паула в роли матери регулярно проявляла насилие, поэтому я сомневалась, что ее уход за внуком – хорошая идея. Но я сильно ошибалась. Как бабушка, она постаралась передать мальчику все, что не смогла сделать для собственных детей. Женщина показала, что может быть нежной, заботливой и, главное, терпеливой. В случае с дочерью плач вызывал у Паулы гнев и отвращение к себе. Когда же плакал Лукас, моя пациентка чувствовала страх и беспокойство: малышу было больно, поэтому ему нужно было даже больше внимания, чем другим младенцам. Когда свои дети были очень маленькими, они казались Пауле хищниками, которые питались ее телом, а затем и каждой минутой жизни. Во внуках женщина смогла рассмотреть уязвимых малышей, которыми они и были на самом деле. На одной из встреч Паула рассказала, как болезнь Лукаса «перевернула все с ног на голову». Это признание из уст человека, который всю жизнь пытался скрыть свою хрупкость, – большое достижение.

Это нельзя назвать внезапным и полным изменением убеждений. Старые страхи и ревность никуда не делись, и, исполняя роль заботливой бабушки, Паула отчасти предпринимала еще одну попытку контролировать дочь и показать свое превосходство над ней, пока та с трудом справлялась со сложностями ухода и воспитания больного ребенка. Но большая часть изменений были содержательными. Паула и Рубен, которые так часто ссорились, воспитывая собственных

детей, наверное, впервые стали действовать как команда, пока сидели с внуками. Они открыли для себя отношения, которые отличались от тех, что они знали. Что касается самой Паулы, болезнь внука поставила ее лицом к лицу с еще большим страхом, чем открыть миру свою уязвимость. Ей удалось унять часть своей собственной боли, пытаясь успокоить чужую – боль ребенка, который не был источником осуждения и презрения (того, чего она постоянно боялась). Паула смогла обсудить эти чувства на нашей встрече и поразмышлять о них в безопасных условиях психотерапевтической сессии. Она сформулировала то, что так долго оставалось неприкосновенной темой и не находило словесного выражения.

Было трогательно видеть эти перемены в Пауле в конце нашей совместной работы. Я наблюдала, как женщина, которая из-за страха превратила себя в тирана, училась быть терпеливой, по-матерински отзывчивой и доверяющей окружающим. Передо мной была пациентка, прежде державшаяся за ненавистный образ человека, который никому не нужен. Но теперь она открыла для себя роль, в которой была действительно желанной и необходимой. И я видела, как женщина, чье восприятие отношений было искажено жестоким обращением, наконец-то открыла для себя безусловную любовь.

История Паулы показала ужасные последствия травмы и то, как она может подпитывать склонность к насилию. Но в то же время она доказала, что на этот опыт не обязательно опираться до самой смерти. Люди способны меняться, особенно когда их вынуждают жизненные обстоятельства, предоставляя возможность поразмыслить над скрытыми страхами и желаниями. Шаблоны, которые определяют наши отношения, прочны, но их можно разрушить. Привычки, формирующие поведение, укоренились глубоко, но они тоже поддаются изменениям. Больше всех таким эффектом была удивлена сама Паула: беспомощный ребенок смог так повлиять на страхи, которые преследовали ее с детства. Она поделилась этим в контексте безопасных терапевтических отношений, где она чувствовала, что ее тоже видит и слышит другой человек. Достигнув этой точки, она смогла распознать определяющую потребность и ухватиться за нее. Чтобы получить то, чего она хотела больше всего на свете (любовь родных), сначала ей пришлось принять то, чего она сильнее всего боялась: масштаб собственной уязвимости.

Судебный психолог – это не просто пассивный и беспристрастный наблюдатель. Из-за эмоциональной природы историй пациентов, зачастую глубоко трагичных, психотерапевт в них погружается и находит фрагменты, которые соответствуют его собственному жизненному опыту. Пациенты же выявляют различия или сходство с вами. То, что Фрейд определял как перенос и контрперенос, при котором пациент может проецировать свои надежды, страхи и чувства на терапевта и наоборот, является одной из основных движущих сил любых психотерапевтических отношений. Это то, что необходимо постоянно анализировать и понимать. С одной стороны, перенос – это полезная и нужная часть психотерапии – например, когда он позволяет пациенту воспринимать специалиста как надежную родительскую фигуру, с которой он может построить более здоровые отношения, чем те, что у него складывались в прошлом. Возможно, он наконец-то сможет выразить гнев по отношению к родителю, который бросил его или причинил ему боль, и тем самым найти освобождение. С другой стороны, эти феномены могут оказаться вредны – скажем, если терапевт слишком сильно отождествляет себя с пациентом или с одной из его жертв, искажая восприятие и перспективу. Работа с Паулой стала жестким напоминанием о рисках контрпереноса: сочетание ее признаний и провокаций ненадолго поставило меня в неудобное положение, когда во время некоторых сеансов история моей собственной семьи в мыслях выходила на передний план, заставляя чувствовать себя в уязвимой, а не контролирующей позиции. Это угрожало «нейтральности психотерапевта» – моей роли человека, который стремился понять, а не осудить.

Я научилась справляться с направленным на меня вниманием и полностью включаться в процесс психотерапии, не позволяя ему чрезмерно на меня влиять. Это было важной подготовкой к тому, что составило большую часть моей карьеры: к работе с матерями, которые причинили вред своим детям или считались потенциальной угрозой для них. Меня часто приглашали выступить в качестве эксперта на слушаниях в суде и предоставить профессиональную оценку, которая могла бы повлиять на то, останется у родителя право опеки или нет. Из-за этого я нередко оказывалась в ситуациях, где на первый план выходил мой опыт как дочери и как матери, поскольку я сталкивалась со спектром радости, мучений, насилия и неоднозначности, который включает в себя материнство – один из священнейших идеалов общества и противоречивой реальности.

3

Саффир и Джеки. Материнство под судом

«Я, Анна Моц, как составитель данного отчета, заявляю, что считаю его содержание достоверным, и понимаю, что он может быть представлен на рассмотрение суда».

В некотором смысле это самые непримечательные, наименее спорные слова в оценке психологического риска, которая может содержать шокирующие подробности жестокого обращения. И в то же время они могут казаться самыми важными. Для человека, который ставит свою подпись, они подчеркивают следующее: отчет – это нечто большее, чем бумага, которую нужно составить и отправить анонимно, проставив ряд галочек и выполнив свои обязательства. Это документ, который окажет существенное влияние на жизнь тех, кого в нем оценивают или описывают. Людей, перед которыми вам, как правило, придется предстать в суде, чтобы изложить свою точку зрения и обосновать свои выводы. Сделанные выводы, скорее всего, серьезно повлияют на жизнь детей, чьих родителей анализируют в этом отчете.