Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту

Моц Анна

Несмотря на ограниченный и противоречивый подход к жизни, отчасти Паула все же понимала, что рискует потерять самых дорогих людей. Потребность в контроле за ситуацией, от которой ее переполнял ужас, привел женщину в клинику, где у нас проходили еженедельные встречи. Самое сильное напряжение Паула испытывала не во время сессии, а перед ней, пока ждала начала. Женщина то и дело бросала резкие слова в адрес сотрудников в приемной. Паула смогла признать, что сами психотерапевтические сессии оправданны, однако все, что им предшествовало, было настоящей пыткой. Ей было мучительно проходить мимо охраны, называть имя по домофону, ждать у кабинета – и это после того, как она преодолела страх и тревогу, чтобы вообще прийти на прием. Между женщиной и ее желаниями стояли препятствия, которые становились объектами смещенной агрессии. Еще сильнее Паулу раздражали другие пациенты, с которыми ей приходилось сидеть в приемной. Те люди сталкивались с похожими проблемами, однако женщина воспринимала их исключительно

как «извращенцев», «идиотов» и «психов» – она называла их именно так и ожидала моей реакции (соглашусь я или упрекну). В моменты, когда я выходила, чтобы пригласить ее в кабинет, Паула напоминала ребенка, ожидавшего кормления: она была сильно возбуждена и находилась на пике чувствительности – хватало лишь намека на провокацию, чтобы она вспылила. Подобно младенцу, она не могла самостоятельно успокоиться, справиться с яростью и разочарованием. Единственный выход для эмоций – выплеснуть их на тех, кто рядом. В такие моменты ожидание казалось невыносимым. Она терпеть не могла, когда на нее смотрели. Ей было сложно оставаться наедине со своими мыслями даже на несколько минут.

Как следствие, к тому моменту, как начиналась сессия, Паула проходила через пик сильной тревоги и становилась относительно спокойной. Как и многие пациенты в подобных обстоятельствах, она рассказывала о чувстве пустоты, которое возникало после катарсиса в виде вспышки гнева или самоповреждения. Когда разочарование уходило, не оставалось ничего, кроме страха, тревоги и отвращения к себе, которые изначально довели до такого состояния. В моменты размышлений Паула понимала, что не контролирует себя. Но, подобно человеку с зависимостью, она не могла разорвать круговорот мыслей и чувств, из-за чего они достигали пика и им требовалось освобождение, что затем вызывало приступ отвращения к себе и запускало цикл по новой.

Ее поведение нельзя было назвать предсказуемым. Малейшие изменения в окружающей среде могли вызвать бурную реакцию как в клинике, так и дома. На одной из сессий в кабинет зашла администратор и принесла письмо на подпись. Из-за рассеянности она не сразу заметила пациентку, но, как только увидела ее, извинилась и вышла. До конца нашей встречи Паула ничего об этом не говорила, но по телу и взгляду я видела, как она напряглась: она смотрела на меня покрасневшими глазами (очки теперь лежали в футляре). Мы вышли из кабинета, и Паула заметила администратора в коридоре. Через секунду она уже кричала на нее, обвиняла в шпионаже и подталкивала к конфликту. В этот момент Паула заставила администратора испытать тот же страх, унижение и шок, с которыми сама сталкивалась в детстве.

Жестокость, которая сопровождала Паулу в ранние годы жизни, привела к тому, что женщина видела недобрые намерения в любом взаимодействии, даже самом незначительном. Она была напуганным человеком, у которого главная защита – вести себя как можно более устрашающе. Такое поведение ставило под угрозу то, чем она дорожила больше всего. А это, в свою очередь, пугало и раздражало ее еще сильнее. Паула использовала насилие как способ защититься от унижения из-за ранимости, которая была видна окружающим, а также как инстинктивный ответ на невыносимый страх отвержения и отказа. Однако это же насилие и делало ее еще более уязвимой чем раньше.

Паула запуталась в лабиринте проблем, с которыми сталкиваются женщины, пережившие жестокое обращение. Это проявлялось в ее изменчивом поведении, резких перепадах настроения и, самое главное, в ее почти магнетическом влечении к токсичным отношениям. Последний пункт – характерная особенность, влекущая за собой разрушительные последствия для тех, кто рос с жестокими родителями и видел насилие или испытывал его на себе. Исследования показывают, что знакомство с отношениями в детстве имеет определяющее значение. Модели поведения, которые демонстрируют родители, и то, как они относятся к самому ребенку, формируют паттерн привязанности, к которому человек будет стремиться уже во взрослом возрасте. Дети, подвергшиеся насилию или не получавшие достаточного внимания, не только с большей вероятностью столкнутся с расстройством личности, но и начнут копировать токсичные паттерны привязанности, которые стали первопричиной насилия и страданий. Травма ограничивает в такой же степени, в какой и вредит. Другими словами, ребенок в детстве наблюдает, как родители ссорятся, контролируют и донимают друг друга во имя любви, но не то, как они решают конфликты. Если ребенок не видел ничего другого, то ему нечего взять за основу для построения своих отношений в будущем. Объективному наблюдателю ситуация может показаться безопасной и надежной, но жертва насилия воспримет это как нечто рискованное и незнакомое.

На бессознательном уровне любые попытки построить отношения в какой-то степени представляют собой поиск известного. Если же в детстве человек столкнулся с домашним насилием, выше риск того, что он вступит в такие же абьюзивные отношения во взрослом возрасте [6] . Я работала со многими женщинами, которые пережили насилие в детстве и потом вступали в отношения с абьюзером. Они отмечали, что изначально воспринимали насилие

и чрезмерный контроль как проявление заботы. Они не стремились к насилию и не выбирали его сознательно, однако на каком-то уровне оно казалось «нормальным» – так считывались важность в глазах партнера и собственная нужность. Лишь после многолетней тирании и жестокости со стороны близкого человека им удавалось рассмотреть насильственный контроль и не принимать его за доказательство любви, как им казалось ранее. Для женщин вроде Паулы ситуация может оказаться другой: они сами становятся агрессорами и контролируют жизнь окружающих. Это разрушает традиционное представление о мужчине как об абьюзере и может показаться еще более ужасающим, поскольку бросает вызов стереотипным представлениям о женщинах как о жертвах.

6

Whitfield, C. L., Anda, R. F., Dube, S. R. and Felitti, V. J., ‘Violent childhood experiences and the risk of intimate partner violence in adults: Assessment in a large health maintenance organization’, Journal of Interpersonal Violence, 18(2) (2003), 166–85.

Паула выросла в семье, где постоянные ссоры были нормой. На сессии она поделилась яркими воспоминаниями об эмоциональном и о физическом насилии, которому подвергали друг друга родители. Это стало своеобразным психологическим ушибом, который оставался багровым даже спустя десятилетия. Паула не смогла не воспроизвести тот же цикл в собственном браке. Как часто бывает в токсичных отношениях, конфликт пары сам себя подпитывал: ярость Паулы заставляла Рубена пить и употреблять наркотики, на что она отвечала физическим насилием. Рубен чувствовал себя одиноким и никому не нужным, поэтому завязывал дружеские отношения с другими женщинами (исключительно платонические). Из-за этого жена злилась и ревновала его, что усиливало страх быть покинутой. В результате Паула стремилась к насильственному контролю, который стал лейтмотивом их отношений. На момент сессий они длились уже более 20 лет. Это модель токсичных отношений, в которых партнерам одинаково тягостно как вместе, так и порознь.

Во многом так же дела обстояли между Паулой и детьми. Беременность стала для нее пыткой: дискомфорт, тошнота и тяжесть оказались настолько сильными, что она описывала самочувствие словами, будто внутри нее растет инопланетянин. После родов Паула думала, что тело необратимо испорчено, а она сама при этом навсегда лишилась свободы. Нужно было регулярно кормить дочку и заботиться о ней. Это вызывало у молодой мамы отвращение, потому что постоянно напоминало о ее собственной уязвимости, которую она презирала и старалась запрятать как можно глубже. На протяжении всех месяцев ненавистной беременности единственной утешительной мыслью было то, что ребенок, ради появления которого она так страдала, может помочь ей снова почувствовать себя полноценной. Тем не менее, когда родилась Яна, женщина не смогла увидеть в ребенке ничего, кроме огромного, всепожирающего чудовища. Пауле казалось, что девочка высасывает из нее всю энергию и заботу и при этом постоянно плачет с явным упреком, заставляя мать чувствовать себя несовершенной и нежеланной. Как и многие девушки, которые не хотели детей и забеременели случайно, Паула отстранилась от ребенка и одновременно с этим чувствовала, что девочка ее не принимает. Пауле казалось, что всплеск эмоций ребенка – это не только форма притеснения, но и скрытое осуждение: доказательство, что она никудышная мать – ровно такая, какая была у нее. Пауле с ее чрезмерной подозрительностью казалось, что Яна заглянула ей в душу и поняла, что там ничего нет.

Позже она родила сына – Александра. Пока дети росли, Паула повторяла тот же паттерн, который был характерен для ее матери: чередовала жестокое обращение и пренебрежение. Ко второму ребенку женщина относилась с большим теплом. С сыном она отождествляла себя не так сильно, что было менее травмирующим. Однако она стремилась к такому же строгому контролю жизни сына, как и всех остальных: Паула с яростью реагировала на то, что ей угрожало, – например, на новую девушку или время, проведенное не дома.

Когда мы с Паулой познакомились, ее детям было уже чуть за 20, они жили отдельно и строили собственные семьи. Жестокое обращение с тремя самыми близкими людьми среди родных стало менее интенсивным, но суть контролирующего поведения никуда не делась. В моменты спокойствия Паула испытывала вину за свои действия, но страх быть оставленной и чувство отвращения к себе (факторы, которые подталкивали ее к таким поступкам) оставались столь же сильными и причиняющими боль, как и прежде.

Я, как психотерапевт, сталкивалась с проблемами, которые выходили далеко за рамки того, чтобы уговорить Паулу прийти на прием. Я была не первым специалистом, с которым она работала. Поэтому мне приходилось иметь дело не только с глубоко укоренившимися проблемами отдельного пациента, но и с последствиями предыдущих попыток помочь Пауле и с ее отношением к терапии на основе прошлого опыта. На наших сессиях часто звучали редкие замечания об эффективности работы, которую мы вели, а также завуалированные угрозы в адрес тех психотерапевтов, которые, по мнению Паулы, не справились с задачей или бросили ее.