Любовь небесного цвета
Шрифт:
Много лет спустя она скажет о ней сыну: «Так звали женщину, которую я больше всех женщин на свете любила. А может быть — больше всех. Я думаю — больше всего».
Для Цветаевой временность лесбийской любви — не просто дань религиозным убеждениям и общественным условностям. Для нее главное назначение женщины — дети, которых однополая любовь не предусматривает.
Именно эту проблему Цветаева обсуждает в своем адресованном Натали Барни «Письме к Амазонке».
По мнению Цветаевой, в рассуждениях Барни есть одна лакуна, пробел, черная пустота — Ребенок. «Нельзя жить любовью. Единственное, что живет после любви — это Ребенок». Это единственное, что увековечивает отношения. Отсюда — женская потребность иметь ребенка. Но потребность испытывает только одна из двух. «Эта отчаянная жажда появляется у одной, младшей, той, которая более она. Старшей не нужен
Но младшая не хочет быть любимым ребенком, а иметь ребенка, чтобы любить.
И она, начавшая с нехотенья ребенка от него, кончит хотением ребенка от нее. А раз этого не дано, однажды она уйдет, любящая и преследуемая истой и бессильной ревностью подруги, — а еще однажды она очутится, сокрушенная, в объятиях первого встречного». В результате мужчина из преследователя превращается в спасителя, а любимая подруга — во врага.
Старшая же обречена на одиночество. Она слишком горда, чтобы любить собаку, она не хочет ни животных, ни сирот, ни приятельниц. «Она обитает на острове. Она создает остров. Самое она — остров. Остров, с необъятной колонией душ». Она похожа на остров или на плакучую одинокую иву. «Никогда не красясь, не румянясь, не молодясь, никогда не выказываясь и не подделываясь, она оставляет все это стареющим „нормальным“. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо».
В рассуждениях Цветаевой явно чувствуется рефлексия об ее собственных отношениях с Парнок. Современные лесбиянки нашли бы немало возражений на доводы Цветаевой. Но для Цветаевой любовь к женщине — только часть, немного больше половины ее сложной натуры. Да и время, когда все это происходило и осмысливалось, было совсем не похоже на сегодняшнее.
Под сенью уголовного кодекса
Происхождение Г. связано с социально-бытовыми условиями, у подавляющего большинства лиц, предающихся Г., эти извращения прекращаются, как только субъект попадает в благоприятную социальную обстановку. В советском обществе, с его здоровой нравственностью, Г. как половое извращение считается позорным и преступным. Советское уголовное законодательство предусматривает наказуемость Г., за исключением тех случаев, где Г. является одним из проявлений выраженного психич. расстройства.
Октябрьская революция прервала естественный процесс развития гомосексуальной культуры в России. Большевики ненавидели всякую сексуальность, которая не поддавалась государственному контролю и не имела репродуктивного значения. Кроме того, как и европейские левые, они ассоциировали однополую любовь с разложением господствующих классов и были убеждены, что с победой пролетарской революции все сексуальные извращения исчезнут.
Инициатива отмены антигомосексуального законодательства после Февральской революции принадлежала не большевикам, а кадетам и анархистам. Тем не менее, после Октября, с отменой старого Уложения о наказаниях соответствующие его статьи также утратили силу. В уголовных кодексах РСФСР 1922 и 1926 гг. гомосексуализм не упоминается, хотя там, где он был сильнее всего распространен, — в исламских республиках Азербайджане, Туркмении и Узбекистане, а также в христианской Грузии — соответствующие законы сохранились.
Советские медики и юристы очень гордились прогрессивностью своего законодательства. На Копенгагенском конгрессе Всемирной лиги сексуальных реформ (1928) оно даже ставилось в пример другим странам. В 1930 г. Марк Серейский писал в «Большой Советской Энциклопедии»: «Советское законодательство не знает так называемых преступлений, направленных против нравственности. Наше законодательство, исходя из принципа защиты общества, предусматривает наказание лишь в тех случаях, когда объектом интереса гомосексуалистов становятся малолетние и несовершеннолетние».
Однако формальная декриминализации содомии не означала прекращения уголовных преследований гомосексуалов под флагом борьбы с совращением несовершеннолетних и с «непристойным поведением». Официальная позиция советской медицины и юриспруденции в 1920-е годы сводилась к тому, что гомосексуализм — не преступление, а трудноизлечимая или даже вовсе неизлечимая болезнь:
«Понимая неправильность развития гомосексуалиста, общество не возлагает и не может возлагать вину за нее на носителя этих особенностей. Подчеркивая значение истоков, откуда такая аномалия растет, наше общество
Тем не менее уже в 1920-х гг. возможности открытого философского и художественного обсуждения этой темы, открывшиеся в начале XX века, постепенно были сведены на нет. Дальше стало еще хуже.
17 декабря 1933 г. было опубликовано Постановление ВЦИК, которое 7 марта 1934 г. стало законом, согласно которому «мужеложство» снова стало уголовным преступлением, эта норма вошла в уголовные кодексы всех советских республик. По статье 121 Уголовного кодекса РСФСР, мужеложство каралось лишением свободы на срок до 5 лет, а в случае применения физического насилия или его угроз, или в отношении несовершеннолетнего, или с использованием зависимого положения потерпевшего, — на срок до 8 лет.
В январе 1936 г. нарком юстиции Николай Крыленко заявил, что гомосексуализм — продукт разложения эксплуататорских классов, которые не знают, что делать; в социалистическом обществе, основанном на здоровых принципах, таким людям, по словам Крыленко, вообще не должно быть места. Гомосексуализм был, таким образом, прямо «увязан» с контрреволюцией. Позже советские юристы и медики говорили о гомосексуализме преимущественно как о проявлении «морального разложения буржуазии», дословно повторяя аргументы германских фашистов.
«Еще была фантастическая полупорнографическая история, поведанная дедушке в больнице, где он лежал после легкого ранения, неизвестным летчиком — героем Советского Союза, чудом выжившим после тарана. Кстати, ранил его фашистский самолет. Какой-то германский камикадзе. Так вот — у этого летчика-героя во время блокады был роман с неким танцором балета второго плана, не уехавшим в эвакуацию из блокадного Ленинграда. Тот был не прима, но тем не менее, очень красив, даже в условиях экстремального юного голодания. Летчик этот, участник обороны города, влюбился в него без памяти. В свободный от вылетов час наш герой почти бегом, стремительно добирался по лабиринтам сугробов и трупов до желанной цели. До заветной трехэтажки, закрученной, как амфитеатр, в заклеенном крест на крест окне которого его ожидал любимый молодой человек, возбуждая своею вынужденной изящностью, издалека смахивая на юного мальчика. Люди простые и в форме не замечали кипевших под носом страстей, и их вполне можно было понять. Так они и пережили блокаду, деля один спецпаек на двоих, плюс дополнительное усиленное белковое питание, которым они подкармливали друг друга почти ежедневно. Представляешь, как им весело было праздновать каждый день Победы и прорыва Блокады. Солнечная Дорога Жизни среди голубых небес и кучевых облаков для них были месяцами длящийся оральный секс и авиасимуляторами с реальными истребителями. Подобных неординарных историй у моего общительного дедушки было полно».
Статья 121 затрагивала судьбы многих тысяч людей.
В 1930—1980-х годах по ней ежегодно осуждались и отправлялись в тюрьмы и лагеря около 1000 мужчин. В конце 1980-х их число стало уменьшаться. По данным Министерства юстиции РФ, в 1989 г. по статье 121 в России были приговорены 538, в 1990 — 497, в 1991 — 462, в первом полугодии 1992 г. — 227 человек.
Система гулага сама способствовала распространению гомосексуальности. Криминальная сексуальная символика, язык и ритуалы везде и всюду тесно связаны с иерархическими отношениям господства и подчинения, они более или менее универсальны почти во всех закрытых мужских сообществах. В криминальной среде реальное или условное (достаточно произнести, даже не зная их смысла, определенные слова или выполнить некий ритуал) изнасилование — прежде всего средство установления или поддержания властных отношений. Жертва, как бы она ни сопротивлялась, утрачивает свое мужское достоинство и престиж, а насильник, напротив, их повышает. При «смене власти» прежние вожаки, в свою очередь, насилуются и тем самым необратимо опускаются вниз иерархии. Дело не в сексуальной ориентации и даже не в отсутствии женщин, а в основанных на грубой силе социальных отношениях господства и подчинения и освящающей их знаковой системе, которая навязывается всем вновь пришедшим и передается из поколения в поколение.