Любовь перевернет страницу
Шрифт:
– Да вот, как оказалось, никто и не знал, что она за человек. Сейчас она показала, что из себя представляет на самом деле.
– Неправда. Не говори так. Все ошибаются, и все теряются…
– Знаешь, Ян. Если человек – предатель, то это уже навсегда. В нем либо есть это, либо нет.
– Мам, ну хватит, прошу…, – я отодвинул от себя чашку. Стало жарко, пот выступил на лбу. Я потряс головой и концы волос слегка заколыхались.
Тома притихла. Кажется, она тоже почувствовала, как оползла вверх температура.
– Нет, не хватит, Ян. Не хватит! Я рассказала на
Тут до меня донеся сухой треск стекла – градусник раскалился.
– Зачем ты рассказала? – спросил я тихо. Сбавить громкость моего голоса было не легко – слова ударились в гортань, внутри все задрожало.
– Они – мои друзья. Мне хотелось поделиться.
– Но ты же знаешь, как я реагирую на такое. Зачем ты рассказала?
– Потому что хотело, чтобы меня поддержали, Ян. Тебе не понять. Я – мать, у меня из-за тебя давление скачет. Я места себе не нахожу, уснуть не могу… Я переживаю за тебя! В такие моменты хочется поговорить с понимающими тебя людьми.
– Говоришь так, будто это тебе здесь хуже всего…
– Да, представь себе: я страдаю может даже больше, чем ты сам!
Острые осколки резко разлетелись и вонзились в мою кожу. Я запустил руки в волосы, но это легкое прикосновение только усилило колющие ощущения.
– Да что ты несешь, мам?
Тома встала со стула и замахала руками:
– Хватит вам уже, успокойтесь оба.
Мама тоже вскочила со стула:
– Тома, посмотри, как он себя ведет! Я не в том возрасте, чтобы спокойно переносить все эти его выходки! Ян, ты живешь как отшельник, тратишь свою молодость впустую, ни с кем не общаешься! Ты – мой единственный сын, я волнуюсь за тебя.
– Волнуйся, хорошо, но рассказывать-то обо мне всем подряд, зачем?
– Не всем подряд, а моим подругам! Значит ли для тебя что-либо это слово?
– Могла бы сначала спросить мое мнение на этот счет.
– А что такого я сделала?! Это нормально, знаешь ли, что люди делятся своими чувствами! Ты же писателем собрался стать, не понимаешь что ли?
Тут со стула вскочил я. Вдох, выдох, вдох, выдох – но было уже слишком поздно. Подобные обманные маневры работают, когда ситуацию еще держишь под контролем. Я же передал пульт управления собой своим эмоциям еще тогда, когда услышал, как разбегаются по стеклу трещины.
– При чем тут вообще это? Мне иногда кажется, мама, что мы говорим на разных языках. Я прошу тебя перестать давить на меня, но ты прикладываешь все больше усилий. Я прошу тебя не говорить резко о Вере, но ты продолжаешь это делать.
– И правильно делаю! Когда на работе я рассказала о ней, знаешь, что мне ответили?
– Не знаю и не хочу знать.
– Ну, конечно, все, что касается матери, тебя не интересует! Тебе все-равно на мое мнение, на мои здоровье, на мои чувства. Видимо, только когда я умру, ты начнешь ценить меня.
– А тебе сейчас не все-равно, что чувствую я, мам?
Я схватился за грудь и сжал взмокшую футболку так, что ворот натянулся на шее.
– Если я не говорю, это не значит, что я ничего не чувствую. Я был таким всегда: словами я управляю
– Вот именно! Ты вообще никогда не открываешься. Молчишь, молчишь, все из тебя вытягивать надо, словно клещами, потихоньку.
– Потихоньку? Это точно не про тебя, ты – как бульдозер. Тебя ни что не остановит, пока не добьешься своего!
– А как иначе, если ты ничего матери не рассказываешь?!
– Ну если не хочу я рассказывать – что с того?
– А то, что все дети, как дети – делятся с мамами своими переживаниями. За советами идут…
– Ну не таким я ребенком был! Пора бы уже смириться с этим…
– А тебе пора было бы смириться тогда с тем, что я все же хочу, чтобы ты делился со мной. Вот не зря от тебя Вера ушла, ты просто – эгоист!
Моя сестра стукнула кулаком по столу – чашки на нем подпрыгнули, мы с мамой одновременно вздрогнули и обернулись.
– Хватит уже вам. Снова разорались тут, вы хоть день можете мирно прожить? – сказала она, схватила меня за руку и потащила в свою комнату.
Комната Томы отличалась от комнат обычных девчонок. Хотя, кого я обманываю: что я знал о комнатах обычных девчонок? Все свое детство и молодость я гостил только у Томы и Веры. И все же. Личное пространство Томы производило впечатление: у нее всегда было чисто и прибрано, все лежало строго на своих местах, коробки и папки были аккуратно подписаны. В детстве я любил допоздна засиживаться у сестры, наслаждаясь успокаивающими глаз организованностью и слаженностью, особенно когда за стеной в моей комнате царил бардак. А бардак в моей комнате был вечным. Я помню ту крупную оплеуху, которую сестра дала мне, за почерневшую кожуру банана, покоившуюся на моем рабочем столе примерно неделю. А однажды Тома ворвалась в мою комнату со словами: «Я забираю твой шкаф!» и своими девчачьими руками изо всех сил потянула тяжелый комод по скрипящему полу.
– Что ты удумала? – спросил я, высунувшись из-за высокой горы тетрадей, учебников и бумажек на столе.
– Тебе все-равно он не нужен, вся твою одежда валяется на полу, кровати, лежит на окне. Зачем тебе комод – если ты им не пользуешься?
Я хотел возразить сестре, привстал, но тут же поскользнулся и снова плюхнулся на стул. Под ноги попался школьный пиджак. Тогда я пообещал Томе в тот же вечер сделать глобальную уборку в комнате, и она, поверив мне, оставила мою мебель в покое. Не помню, выполнил ли я свое обещание, но завалы в моей комнате не прекратились.
Тома жила у родителем временно, всего несколько месяцев, с тех пор, как уехала в Израиль Полина – ее самый близкий человек. Полина родилась в Петербурге, где они и познакомились с сестрой. Ее семейное древо корнями упиралось в Израиль, но впервые она побывала в этой стране, когда заболела ее мама. Гражданство всем выдали быстро, быстро в Израиле приступили и к лечению, но болезнь оказалась проворнее – мама умерла.
Полина вернулась в Россию, оставив на своей новой родине бабушку и залитую солнцем могилу, украшенную любимыми цветами женщины, покинувший своих мать и дочь – красными розами.