Любовь поры кровавых дождей

Цицишвили Георгий Шалвович

Колосков продолжал смотреть на генерала, насмешливо сощурив глаза, а время шло…

Вдруг «главный» как будто на что-то решился, шепнул пару слов полковнику, и тот сразу направился к укрытию.

Остальные отошли в сторону и о чем-то оживленно заговорили. При этом они непрерывно курили любимые Верховным папиросы «Герцеговина Флор». Тогда весь генералитет курил именно эти папиросы.

Больше всего меня беспокоила предстоящая встреча полковника с моими подвыпившими солдатами.

Улучив момент, я шепнул Колоскову:

— Зачем вы лезете на рожон?

— Да чихал я… — огрызнулся

он.

Все, чему свидетелем я оказался в тот памятный день, было для меня такой неожиданностью, что я не нашелся что сказать. Действительно, в начале войны наша армия терпела тягчайшие неудачи, и приходилось слышать высказываемое вслух недовольство. Средний и младший офицерский состав, так же как часть рядовых, нередко позволяли себе осуждать действия генералов и упрекать их порой даже в том, в чем не было никакой их вины. Возможно, к этому прилагали руки наши недруги.

Короче говоря, подобные настроения для меня не были новостью, но и свидетелем такой неприкрытой дерзости мне быть никогда не доводилось…

Должен признаться, что в глубине души прямоту капитана я не особенно осуждал…

Размышляя таким образом, я продолжал наблюдать за генералами и не без тревоги ждал возвращения полковника.

Полковник довольно быстро справился с поручением; запыхавшийся, подбежал к «главному» и, явно взволнованный, о чем-то ему доложил…

Мы с Колосковым прекрасно видели, как возмущенно всплеснул руками генерал. Потом он взглянул на нас с нескрываемым гневом и приказал:

— Сейчас же вызовите ко мне старшину!

Потерянный, с пылающим лицом старшина через минуту стоял перед генералом навытяжку.

— Кто споил всю батарею? — Казалось, генерал хотел загипнотизировать старшину своим буравящим взором.

— Виноват, товарищ генерал, — робко отвечал старшина.

— Немедленно строиться всему личному составу!

В эту минуту Гусев что-то шепнул «главному» на ухо, и тот переменил приказание:

— Отставить, постройте только командиров орудий!..

Через несколько минут старшина привел четырех сержантов.

Честное слово, лучше б я этого не видел! Кирилин брел пошатываясь, командир второго орудия Барсуков дважды споткнулся, командир первого орудия Ломов был красный как рак. Единственный, кто держался прилично, был Синичкин — командир третьего орудия…

Преисполненные праведного гнева генералы, нахмурив брови, наблюдали за «шествием» сержантов.

— Старшина, — изо всех сил сдерживаясь, приказал Гусев, — сейчас же уведи этих… этих… — он не мог нужного слова подыскать, точнее, подыскал, но не мог произнести его вслух. — Уложи их, облей холодной водой… в общем, прими любые меры, чтобы привести их в чувство! Через полчаса они должны быть трезвы как стеклышко, иначе ты с ними вместе пойдешь под трибунал!..

Когда старшина увел спотыкающихся сержантов, Гусев злобно прошипел мне и Колоскову:

— Полюбуйтесь на ваших орлов, шагают, как гвардейцы на параде!..

— А они не на параде, между прочим, а на поле боя, и поэтому их должны уважать все…

Полковник словно ужаленный подскочил к Колоскову и тихо, но так, чтоб слышали генералы, проговорил:

— Товарищ капитан!.. Что вы такое себе позволяете!

Вы что, до сих пор не поняли, с кем говорите? Или вы пьяны без памяти?..

— Ничуть я не пьян, — стукнул себя кулаком в грудь Колосков. — Я хочу доложить товарищу генералу, что до сих пор меня любила вся батарея, а теперь будет любить весь дивизион, потому что я сам люблю их всех и не буду бессмысленно посылать на смерть…

— Молчать!.. — громовым голосом вскричал «главный» и неожиданно вкрадчивым тоном спросил: — А как ты думаешь, братец, если сейчас немцы пойдут в атаку, сможешь ты со своей братией ее отразить?

— Смогу! — уверенно ответил Колосков.

Генерал удивленно уставился на капитана.

Все молчали. Мы стояли затаив дыхание и ждали, что предпримет «главный».

Он собрал в кулак всю свою волю, подавил раздражение и после недолгой паузы заговорил, подчеркивая каждое слово:

— К нам для осмотра позиций прибыл командующий фронтом генерал армии Мерецков. Он стал случайным свидетелем проведенного вами воздушного боя, когда вы почти одновременно сбили два самолета противника. В том числе прямым попаданием в ведущего. Кроме того, были повреждены еще два вражеских самолета. Мы получили сообщение, что оба упали на нашу территорию. Командующий фронтом хотел оповестить об этом всех зенитчиков фронта, чтобы они брали с вас пример… Но теперь мы рассудили совсем иначе…

— За такие художества, — тем же тоном продолжал генерал, — за вывод из строя целой батареи и вы лично, и командир батареи, и взводные заслуживаете военного трибунала… — Генерал снова сделал паузу. — Но мы пока воздержимся от этого и простим ваш проступок, учитывая проявленный сегодня героизм. Но помните: отныне мы не будем спускать с вас глаз и сурово накажем за малейший проступок. Тогда учтем уже все — и прошлое, и настоящее. Ясно?

— Ясно! — в один голос откликнулись мы с Колосковым.

Генерал резко повернулся и, не прощаясь, пошел к выходу в сопровождении трех генералов и полковника.

Мы вернулись в землянку изрядно подавленными.

Весь хмель с нас как рукой сняло. Колосков хоть и не подавал виду, но чувствовал себя не лучше моего.

— Не думай, что мне награды жалко.

…Что бы я ни делал, о чем бы ни думал, то и дело вспоминал Колоскова и всякую свободную минуту искал его глазами, наблюдая, как он по-журавлиному прохаживается от одного орудия к другому, зорко вглядываясь в позиции противника.

Весь следующий день он провел у нас.

Вечером меня позвали к телефону. В трубке загремел голос начштаба: «Передайте Колоскову приказ командира артиллерии корпуса, чтобы немедленно вернулся на свой командный пункт!.. Немедленно!»

Ничего не поделаешь, я передал Колоскову приказ и увидел в его глазах ту же тоску, которую заметил еще раньше.

— Поди и терпи теперь нотации, бесконечные проверки, инструкции, рапорты, приказы, распоряжения. Одним словом — бумаги и наставления! Бумаги и внушения!.. Здесь же все просто: вот враг, вот мы. Давай, воюй! Ни тебе директив, ни рапортов. Сражаешься на совесть — значит, человек. Никто тут не помешает проявить отвагу, А если ее нет, если ты не вояка — ступай служить в штаб…