Любовь поры кровавых дождей

Цицишвили Георгий Шалвович

— Товарищ генерал, я не мог находиться одновременно в двух местах. Уже прибыв сюда, я узнал, что вторая батарея в тяжелых условиях, я сразу послал туда своего заместителя. Если бы я мог предвидеть, где будет более сложная обстановка…

— Капитан! — повысив голос, прервал его генерал. — Перестаньте дерзить! У меня, как у артиллериста, опыт не меньше вашего, и я прекрасно понимаю, что вы не могли находиться сразу в двух местах. Но вы обязаны быть там, где нужно! Нечего бегать с места на место! Не было никакой нужды демонстрировать свою отвагу здесь, на этой батарее. Ваша поспешность обернулась крупной потерей. Теперь-то ясно, что натиск на этот участок был простой диверсией, а основной удар пришелся по второй батарее. Вас

подвели ваше чутье, знания, опыт, а главное — непонимание своего главного долга. В итоге вас не оказалось там, где это нужно было, а просидели вы в месте ложного удара.

— За это уж, товарищ генерал, пусть отвечает разведка корпуса, неверно нас информировавшая.

— Нет, это ваша вина, капитан. Если бы вы оставались в своем штабе, руководя дивизионом, а не одним из его подразделений, и так необдуманно не устремились бы сюда, ваш дивизион отразил бы обе атаки. И вторая батарея уцелела бы так же, как первая. Неужели вы не знали, что кроме вас на этом участке расположены три батареи майора Хведурели? Неужели его три батареи не сумели бы сделать того же, что ваша одна?

— Они прибыли лишь вчера ночью.

— Но ведь штаб артиллерии предупредил вас, что здесь будет целый дивизион. Более того, и эта ваша батарея должна была перейти в оперативное подчинение к ним.

— Я знал, что они должны прибыть, но не знал, что они уже прибыли.

Генерал махнул рукой, потом снял фуражку и бросил ее на стол.

— Капитан, — поглядел он прямо в глаза Колоскову, — я вас помню еще по артиллерийским курсам, потом видел вас в Луге на инспекционной стрельбе. Вы и в самом деле первоклассный артиллерист; говорят, что и человек вы душевный… Стреляете — лучше не надо, но командир, извините, никудышный! Я познакомился с вашим личным делом и, признаюсь, поражен! На одно славное дело приходится два провала. Офицеры похуже вас продвигаются по службе, а вы пятитесь назад. Это не может быть случайностью. Не прячется ли за этими неудачами ваша слабость как командира — ваша, так сказать, ахиллесова пята? Задумайтесь над этим… С начала войны вы уже не раз проявляли и мужество, и отвагу, и умение сражаться. Но ведете себя порой как норовистая корова — доится, доится, но вдруг начнет брыкаться и все молоко разольет! Это не дело! Разве к лицу настоящему командиру такие выверты? Вас даже командарм знает, но с такой стороны, что лучше б не знал вовсе! Ваши поступки, ваша поспешность особенно опасны сейчас, когда наша армия в тяжелейшем положении. Мы потеряли половину личного состава, орудий у нас в четыре раза меньше, чем нужно. Снабжение продовольствием и боеприпасами идет с перебоями. Сейчас каждая зенитка на вес золота, а по вашей милости мы потеряли целую батарею!.. Сегодня мы обсудили ваш вопрос. За гибель батареи вас следовало бы отдать под трибунал, но спасло вас то, что вы отразили танковую атаку. Поэтому мы решили вас не судить, но командиром дивизиона вы оставаться больше не можете — до этого поста вы, как видно, еще не доросли. Вас решено понизить до командира батареи и поручить лично заново сформировать по вашей же вине разгромленную батарею. Орудия и пополнение личного состава получите на днях. А дивизион сегодня же передадите майору Звягинцеву.

Прибывший вместе с генералом майор щелкнул каблуками и еще старательнее вытянулся. Похоже, что этот товарищ с бакенбардами до сих пор служил в штабе, судя по белоснежному воротничку и отутюженному мундиру.

— Все ясно? — осведомился генерал, вставая.

— Так точно! — беспечно, почти весело отозвался Колосков, тоже становясь во фронт.

— У меня такое впечатление, что вы не только не огорчены, но как будто даже обрадованы? — подозрительно взглянул на капитана Средин.

— Так точно, обрадован!

— Чему же вы рады, если не секрет? — строго спросил явно недоумевающий генерал.

— Я больше всего на свете люблю находиться среди бойцов и при орудиях.

А командир дивизиона такой возможности не имеет. Бумажки и штабная работа мне вовсе не по душе.

— Почему же вы не сказали об этом, когда вас назначали?

— Как же не говорил! — вспыхнул Колосков. — Но кто меня слушал! И разговаривать не захотели…

Генерал с любопытством и явно смягчившись смотрел на Колоскова. Правда, ничего он больше не сказал, но распрощался с ним значительно более сердечно, чем этого можно было ожидать после такого сурового выговора. Мне показалось, что строптивый капитан невольно завоевал его симпатию.

Колосков обладал этим даром. Его отвага, прямота, непосредственность привлекали многих, хотя в конечном итоге его нельзя было назвать везучим.

В ту ночь, когда я прощался с Колосковым, он сказал мне со своей обычной улыбкой, но и с некоторым сожалением:

— Удивительное совпадение! Всегда, когда мне достается, вы оказываетесь свидетелем… Несмотря на это, я не прочь встретиться с вами в ближайшее время, но желательно — в лучших обстоятельствах.

Этому желанию Колоскова не суждено было сбыться. Мы действительно скоро встретились, но отнюдь не в «лучших обстоятельствах»…

* * *

Эта третья встреча произошла в феврале 1943 года, неподалеку от Новгорода, в период подготовки освобождения этого древнейшего русского города.

В период подготовки и проведения неудачно закончившейся Новгородской операции я служил в штабе 52-й армии заместителем начальника отдела. В один прекрасный день меня вызвал к себе командующий артиллерией армии и поручил проверить так называемые «отдельные батареи», расположенные в районе станции Будогощь. Он сообщил мне, что политуправление получило материалы, компрометирующие командира одной из таких батарей, и, прежде чем ехать на батарею, мне необходимо с этими материалами ознакомиться.

На такую проверку меня посылали не в первый раз, поэтому заданию я не удивился и не особенно встревожился.

На следующее утро я отправился в политуправление, и вот когда политрук передал мне документы для ознакомления, меня как будто поразило молнией. Капитана Колоскова обвиняли в грубых нарушениях дисциплины, в пьянстве, панибратских отношениях с подчиненными и разных прочих грехах.

С тяжелым сердцем ехал я на батарею и думал о том, как несправедлива судьба к этому отличному артиллеристу. Кроме того, я испытывал внутреннюю неловкость еще и потому, что сам был уже подполковником, а Колосков все еще оставался капитаном и командовал батареей. А сейчас ему грозило понижение и с этой должности!

Я решил прибыть к Колоскову как фронтовой друг, а не как официальное лицо, как будто я случайно оказался на этом участке фронта и заехал его повидать…

Я не верил выдвинутым против него обвинениям. Как мог пьянствовать человек, который вообще не любил пить? Не верил и в нарушение дисциплины. Что же касается панибратских отношений с подчиненными, то я был уверен, что и здесь он не переходил границ дозволенного.

— Ура подполковнику! — воскликнул при нашей встрече Колосков. — У меня примета: с вашим появлением обязательно начинаются неприятности, но я на вас не в обиде. Я здесь так закис от бездействия, что готов на орудийном стволе повеситься. Больше месяца уже не стреляем, спим и отдыхаем, как старые клячи…

Он пригласил меня в свою опрятную и светлую землянку, обращенную в сторону густого сосняка. Жилье его было таким чистеньким и уютным, как никогда прежде. Потолок и стены оклеены свежими газетами, пол вымыт, а постель так и сверкала белоснежным бельем. Можно было подумать, что командир специально готовился к приему комиссии. На столе под белой салфеткой стоял солдатский котелок, алюминиевая кружка, две тарелки и консервная банка с сахаром.

Колосков, заметив мой нескрываемый интерес к порядку, царившему в его землянке, пояснил извиняющимся тоном: