Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
Дни шли за днями.
Девушки по-прежнему были душой нашего бронепоезда, в свободные минуты мы только на них и глядели; если они были в хорошем настроении, все улыбались, если были грустны, грустили и мы.
По-прежнему в минуты затишья пелись песни, затевались пляски. И Марина, и Тоня были отличными плясуньями. У каждой был свой коронный танец: у Нелидовой — «казачок», а у Еремеевой — «барыня».
Когда Еремеева, сложив руки на груди и чуть склонив набок чернявую головку, постукивая каблуками, плавно и грациозно двигалась в танце, наши бойцы и командиры поднимали такой крик, так топали сапогами в знак восторга и
Знали мы, что не у одного парня сердце замирало при виде Тони Еремеевой. Например, лейтенант Ибряев, красавец парень — жаль, правда, что прихрамывал после ранения, — едва завидит ее, краснеет, бледнеет, ну обмирает, да и только. Нужно не нужно, он все время торчал на своей платформе, чтобы не встретиться, не столкнуться, не дай бог, с Тоней лицом к лицу.
Знали мы и то, что ни один боец не позволил бы себе смотреть на девушек нечистым, обидным взглядом.
Быть может, где-то в темном тайнике души у кого-то и шевелилось нечто подобное, души бывают разные, но, верно, даже самому себе никто бы в том не признался.
Честь наших девушек свято хранили все.
И не для показа, не для проформы какой, нет, это было велением наших сердец.
Мы даже порой будто соперничали в этом и настороженно посматривали друг за другом, словно боялись за весь наш род мужской.
А пример подал сам капитан Балашов.
Человек редкого самообладания и нравственной чистоты, Балашов ни разу ни словом, ни делом не дал почувствовать никому — и в первую очередь самим девушкам, — что он, командир, смотрит на них по-мужски. Зато заботился он о них больше, чем все остальные.
Балашов обладал великолепной памятью. До появления у нас девушек он вскользь прочитывал специальные приказы и инструкции насчет прохождения военной службы женщинами-военнослужащими. Теперь он проштудировал подробные указания насчет того, что следовало предпринять в каждой воинской части, где находились девушки, чтобы создать им соответствующие бытовые условия.
Вот тогда-то и настали черные дни для нашего старшины! Командир с него три шкуры спустил, пока добился выполнения всех параграфов инструкций и приказов. Он заставил соорудить для девушек отдельный умывальник, отгородить для них купе, раздобыть где-то сносное зеркало, обеспечить их всеми необходимыми мелочами, достать им мягкие тюфяки и бог знает что еще…
И все это происходило в период ожесточенных боев, когда мы едва успевали поесть. Впрочем, к слову сказать, и аппетита-то ни у кого из нас не было от сильного нервного перенапряжения.
Невезучий был человек капитан Балашов. Редкий знаток своего дела, смекалистый и опытный артиллерист, мужественный, находчивый командир, — по всем статьям ему бы не бронепоездом командовать, а по крайней мере отдельным артиллерийским полком.
Батарея, которой он когда-то командовал, с первых же дней войны так отличилась, что Балашова наградили орденом Красного Знамени, что в те времена было большой редкостью. Но вслед за тем он был тяжело ранен и только в сентябре сорок первого смог вновь вернуться на фронт, чего он долго и настойчиво добивался. Несколько позже его назначили командиром нашего бронепоезда № 123.
В самом начале войны в одном из пограничных городков во время бомбежки погибли жена и двое детей Балашова. С тех пор у капитана появился нервный тик, усиливающийся при волнении.
Горе сделало его
Капитану было сорок шесть лет, но выглядел он много старше. Под глазами мешки, волосы хотя и густые, но почти сплошь седые, лоб исчерчен морщинами.
В свободные часы он запирался в своем тесном купе, усаживался на единственный стул и долго-долго глядел на фотографии, которые висели перед ним на стене. Их было три: на одной из них была миловидная молодая женщина в пестром сарафане, она беззаботно смеялась… По обе стороны от нее висели фотографии ребятишек, похожих на Балашова. Два кудрявых паренька, плутовски улыбаясь, смотрели со стены. В их слегка прищуренных глазах как бы искрилась радость…
Когда капитан, до неузнаваемости притихший, съежившийся, подпирая ладонью подбородок, сидел перед фотографиями (в это время лицо его дергалось сильнее обычного и моргал он глазами особенно часто), все мы избегали его беспокоить.
Чем тише бывало на фронте, тем чаще запирался он у себя. Мысли его витали далеко-далеко, с теми, кого капитану никогда уже больше не суждено было увидеть.
К появлению на бронепоезде женщин Балашов отнесся с мрачной настороженностью. Однако проходили дни за днями, и лед, сковывавший его сердце и вызывающий какую-то еле уловимую неприязнь к девушкам, постепенно таял…
Я уже, кажется, говорил, что раза два заметил, как он украдкой любовался Нелидовой.
Удивительным был тогда его взгляд. Было в этом взгляде одновременно и что-то отеческое — так отец с удивлением и радостью созерцает любимую дочь, незаметно и вроде бы неожиданно выросшую; была и та чистота, с которой юноша глядит на свою избранницу; был в его взгляде и тот безнадежный восторг, с которым влюбленный мужчина смотрит на недосягаемое совершенство.
Мне казалось, что капитана снедает неодолимое желание находиться рядом с сержантом Нелидовой, но ему, видимо, было неловко оставаться с ней наедине. Потому он все время был настороже: увидит, бывало, что с Нелидовой кто-нибудь разговаривает, тотчас подойдет, присоединится к беседе.
Высокий, плечистый, но чуть-чуть сутулившийся, с серебристой гривой, с большими грустными карими глазами Балашов, несмотря на незаурядную физическую силу, сквозившую во всем его облике, вызывал к себе какую-то смутную, неясную жалость, — вероятно, из-за глубокого горя, превозмочь или хотя бы скрыть которое он был не в состоянии.
Таким был Балашов в минуты затишья. Но с первым же сигналом тревоги капитан преображался до неузнаваемости.
Трудно было поверить, что этот стремительный, энергичный, решительный и суровый командир с твердым взглядом горящих глаз, громовым голосом отдающий команды, и тот медлительный в движениях, немногословный человек, размеренным шагом расхаживающий вдоль бронепоезда либо часами сидящий в скорбной задумчивости в своем купе, — одно и то же лицо…
…Женщина, которую не любит ни один мужчина, за которой никто не ухаживает, на которую никто не заглядывается, женщина, не знающая мужского участия в своей судьбе, пусть даже участия, вызванного не чувством любви, а какими-либо деловыми отношениями, — такая женщина глубоко одинока и, естественно, вызывает к себе жалость.