Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
Мои среднекалиберные пушки били по черным «хейнкелям» прямой наводкой, дружно строчили пулеметы Лобова. Но мелкокалиберные орудия Жирасова почему-то молчали, и лишь после того, как командир крикнул: «Жирасов, ведите огонь!» — выстрелили раза два и умолкли.
Видно, что-то у них не ладилось.
А я тем временем носился с платформы на платформу. Это было довольно опасно, потому что никаких переходов между ними не существовало и надо было с заднего борта одной платформы перепрыгивать на другую. А расстояние между ними — не меньше полутора метров.
Бойцы с беспокойством следили, как я прыгаю с платформы на платформу, но мое присутствие повсюду — и там, и здесь — было действительно необходимо. У новичков то гильза застревала в казеннике, то зубчатая дуга отходила от шестерни, то отказывал бинокулярный аппарат… Вот мне и приходилось метаться по составу.
Во время одного из таких переходов, спрыгнув на железный пол платформы, я окинул ее взглядом и увидел в дальнем углу бледное, с отвалившейся челюстью лицо Жирасова. Он стоял, бессмысленно уставясь в одну точку, но, судя по всему, ничего не видел. Все его размягченное, обессиленное тело говорило о неодолимой растерянности и какой-то внутренней опустошенности…
Орудия Жирасова были оставлены на попечение неопытных младших командиров, которые именно сейчас нуждались в его поддержке и советах. Улучив момент, я кинулся к Жирасову:
— В чем дело? Что с тобой? Почему ты не у своих орудий?
— Не могу, боль не отпускает, — пробормотал он.
— Что с тобой происходит, Жирасов?!
— Опять желудок схватило, под ложечкой немилосердно колет, — отводя глаза в сторону, едва слышно лепетал старший лейтенант. Взгляд его опять сделался невидящим, угасшим, как и в прошлый раз.
И тут случилось неожиданное: вместо того чтобы ему посочувствовать, я, к собственному удивлению, прикрикнул на него:
— Сейчас же вернись к своим орудиям! — При этом я подтолкнул его, но так, чтобы не видели бойцы. И чудо: Жирасов на удивление покорно побрел к своим орудиям!..
Вечером, когда сгустились сумерки и когда мы остановились возле небольшого железнодорожного разъезда, командир, воспользовавшись передышкой, приказал ужинать.
Я немедля разыскал врача и спросил его о Жирасове. Капитан Широков как-то странно улыбнулся и сообщил мне таким тоном, будто доверял важную тайну:
— Что поделаешь! Не хватило мужества, видимо, нет пока еще у него необходимой боевой закалки. Сдрейфил немного наш герой…
Я прямо оторопел: от Жирасова я этого никак не ожидал. Такой смелый, бойкий, уверенный! Кто мог подумать, что он раскиснет в первом же бою!
После ужина, отыскав помощника Жирасова сержанта Быстрова, я спросил у него:
— Что случилось с вашим командиром? Отчего его так скрутило?
Сержант хитро прищурился и вполголоса, как бы стыдясь чего-то, проговорил:
— По-моему, от страха…
Вот, оказывается, как легко и просто вызвать к себе презрение!
А опасность в последующие дни неуклонно возрастала.
Большое наступление, предпринятое фашистскими
Как только бой затихал, Жирасов заметно оживлялся. Он сразу же обходил пушки и с помощью своих расчетов быстренько их налаживал, чистил, ремонтировал. Надо сказать, что дело он знал назубок и делал все ловко, сноровисто.
Но лишь наступало утро, в ожидании опасности Жирасов как-то сразу терял самообладание, отчуждался, тускнел, бледнел. Страх завладевал им, и он менялся неузнаваемо…
Несмотря на это, подчиненные Жирасова проявляли удивительное терпение. Когда бойцы его орудийных расчетов и сержанты поняли, каким недугом одержим их командир, они научились обходиться без его указаний и, надо сказать, уже через несколько дней после первого боевого крещения отлично справлялись со своими обязанностями.
Командир и комиссар не раз вызывали к себе Жирасова. И бранили, и стыдили, но все напрасно. Как только начиналась стрельба, Жирасов мгновенно менялся: бледнел, безжизненный взгляд его устремлялся в пространство, челюсть отвисала, и весь он обмякал, словно лишался костей.
Командование бронепоезда довольно долго терпело столь предосудительное поведение командира второго огневого взвода.
На первых порах, пока свидетелями трусости Жирасова были лишь бойцы одного его взвода, пока только они знали о его слабости, по мнению командира, это было еще терпимо. Но когда весь бронепоезд узнал о «недуге» старшего лейтенанта, было решено отстранить его от командования взводом и отправить в резерв.
К тому времени я уже был заместителем командира бронепоезда. Когда командир Мягков сообщил мне о своем решении, я искренне пожалел Жирасова. Быть отчисленным из части за трусость значило не только осрамиться перед всем народом, но и навсегда погибнуть в своих же собственных глазах!
Но, с другой стороны, и командование бронепоезда рассуждало справедливо: трусость взводного могла дурно отразиться на бойцах и младших командирах. Еще хорошо, ребята подобрались у нас такие, что готовы были голыми руками душить врага.
Но вместе с этим жаль было Жирасова. Я, как и многие другие, надеялся, что Жирасов обязательно овладеет собой, поборет страх и станет таким же мужественным человеком, каким он казался вначале.
По моему мнению, «болезнь» Жирасова в данных условиях не представляла большой опасности, так как расчеты его взвода настолько набили руку в стрельбе, что на протяжении еще какого-то времени, нужного для того, чтобы Жирасов свыкся с фронтовой обстановкой и поборол в себе страх, могли как-то обходиться без взводного командира.