Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
— Говорят, вы сегодня отличились, товарищ Жирасов! — серьезно, по-деловому обратился к нему командир, наполняя водкой крышку от фляги.
Жирасов спокойно взял протянутую ему водку, выпил и так же молча вернул крышку. Потом он взглянул на меня исподлобья, но ничего не сказал.
Наутро, поднявшись на платформу, я увидел, что Жирасов с двумя бойцами хлопочет у орудия. Я подошел к ним. Со дня нашего прибытия на фронт никто не видел Жирасова таким энергичным и бодрым.
— Что вы делаете?
— Захватывающие лапки стерлись и разошлись, это приводит
Я впервые видел на его лице такую робкую и вместе с тем обезоруживающую улыбку.
В тот же день мы вышли в боевой рейд, чтобы остановить перешедших в наступление немцев в районе деревни Зеленец.
На этот раз Жирасов находился на своем посту и отдавал приказания толково и уверенно. Разок он даже локтем поддел наводчика, чтобы тот живее следовал за перемещающейся целью.
Вечером, когда командиры подразделений собрались, чтобы поделиться новостями дня и вместе поужинать, к нам присоединился Жирасов. На этот раз его никто и не приглашал, он пришел сам…
Начиная с того дня, перемена в Жирасове становилась все очевидней, исчезли робость и растерянность, громче, уверенней сделался его голос, глаза больше не вперялись в невидимую точку, челюсть не отвисала и живот больше не болел! Он выпрямился, расправил плечи, к нему вернулась вера в себя. Было ясно, Жирасов познал вкус отваги.
В декабре сорок первого, когда мы погнали фашистов из Тихвина, Жирасова трудно было узнать! Он не отходил от пушек и отлично командовал огнем. Его взвод сбил вражеский самолет, и на груди счастливого Жирасова засияла медаль «За отвагу».
Новый, сорок второй мы встретили в приподнятом настроении: не было сомнения, что мы в конце концов разгромим противника. Первая победа вдохновила и окрылила нас.
Еще в декабре войска генерала Мерецкова двинулись от Тихвина на Будогощь и погнали немцев до Волхова. Наш бронепоезд входил в состав этих войск, и мы по праву гордились важной победой.
Бои продолжались и в январе, но вскоре на вновь образовавшемся Волховском фронте, в подчинение которого перешел и наш бронепоезд, наступило временное затишье, изнуренные ожесточенными боями соединения получили возможность перевести дух.
В начале февраля бронепоезд был отведен на маленькую станцию Новгородской области Хвойная. Когда-то это была глухая деревушка, но война оживила ее, сделав опорным пунктом медицинского обеспечения фронта. Она отстояла километров на двести от линии фронта, что считалось тогда глубоким тылом. Мы нуждались в отдыхе, а наши орудия — в ремонте. Кроме того, на бронепоезд должно было прибыть пополнение.
Мы загнали теплушки в тупик, уходивший в чащобу леса. Паровозы отправили на станцию Пестово — прочищать котлы, а боевые платформы откатили в походные артиллерийские мастерские на ремонт. Днем занимались боевой подготовкой, а вечера оставались свободными.
После жарких боев все наслаждались тишиной и покоем. Куда ни посмотришь, повсюду возвышались высоченные сосны и
В Хвойной и возле нее расположилось несколько госпиталей, а сама станция превратилась в сборный пункт санитарных поездов и «санлетучек». Они стояли на железнодорожных путях по обе стороны станции иногда на протяжении нескольких километров. В Хвойной находился также и крупный фронтовой эвакогоспиталь, в котором, как говорили ребята, были хорошенькие врачихи и медсестры.
Поскольку вечерами мы были свободны, командир по очереди отпускал нас в увольнение. И вот тут-то показал себя наш Жирасов, к которому окончательно вернулась былая смелость и бойкость.
Надо сказать, что ко мне Жирасов относился по-прежнему уважительно. Правда, я был и по званию и по должности старшим (к тому времени уже успел получить капитана), но не настолько, чтобы в наших отношениях это сыграло решающую роль.
Главной причиной его привязанности ко мне было то взаимопонимание, которое возникло между нами в тяжелые для него дни. С остальными товарищами он был, как и раньше, дерзок и высокомерен. Однако к сержантам и солдатам относился с удивительной теплотой и вниманием. И они, между прочим, отвечали ему тем же.
Жирасов был горячим защитником интересов бойцов: если на бронепоезде появлялось что-нибудь новое — вооружение, обувь или обмундирование, он как тигр набрасывался на старшину, чтобы в первую очередь обеспечить свой взвод. Такой привяжется — не дай бог! Не отстанет, пока своего не добьется!
Если с командирами он был насмешлив, язвителен и грубоват, то с рядовыми, напротив, прост, мягок, доступен. Жирасов умел находить с бойцами общий язык.
Но не думайте, что он мог пойти на какие-то уступки: как командир он был строг и требователен. Справедливость, прямота, простота вместе с искренней заботой о подчиненных завоевывали ему сердца бойцов.
Я всегда удивлялся таланту Жирасова вызывать у подчиненных преданность и любовь к себе. Видимо, именно поэтому они не предали его и не осрамили, когда, ошеломленный первыми страхами, взводный переживал тяжкие дни.
В Хвойной Жирасов и вовсе расцвел. Днем он обучал свои орудийные расчеты, но вечером удержать его в теплушке было невозможно. В свободное от обязанностей командира время его можно было разыскать либо в одном из госпиталей, либо в санитарных поездах.
Однажды я не выдержал и спросил его:
— Чего ты липнешь к этим санпоездам, как будто они медом обмазаны?
— О, там такие девушки — пальчики оближешь! — воскликнул Жирасов. — К тому же врачам и медсестрам в госпитале не до тебя! Там тяжелораненые, едва успевают за ними ухаживать. А в санпоездах как раз затишье: привезут раненых, сдадут в госпиталь — и до следующего рейса гуляй на здоровье!
Несколько дней отдыха в Хвойной пролетели незаметно. Но все-таки я успел побывать в клубе эвакогоспиталя. Там время от времени показывали кинофильмы, а чаще устраивались танцы.