Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
Черныш, как всегда, спал сладким сном. В отличие от своего друга, он засыпал раньше и просыпался позднее всех. Врач раза два его окликнул, но Черныш лишь повернулся на другой бок и продолжал спать. Тогда Димитриев сдернул с него одеяло, поднял на руки и, словно ребенка, снес вниз по лестнице.
Все мы бросились к дверям. Врач взвалил приятеля на плечи, словно мешок какой-нибудь, и по глубокому снегу направился к опушке леса.
Полусонный, обалдевший Черныш изумленно озирался вокруг.
Врач
Когда оторопелый, вывалянный в снегу Черныш, у которого брови от изумления, казалось, полезли выше лба, кое-как встал на ноги, мы все так и покатились со смеху.
Вместо того чтобы бежать скорее к вагону, он босой, в одном исподнем стоял по колено в снегу, переминаясь с ноги на ногу, как аист.
От нашего гомерического хохота сотрясались окрестности. Некоторые из ребят, свидетели этого зрелища, до того зашлись в смехе, что без сил опустились на корточки, издавая невнятные звуки.
— Чего стоишь, беги сюда, болван! — кричал багровый от смеха Панов и, крайне довольный, громко шлепал себя руками по ягодицам.
Черныш некоторое время постоял в растерянности, а потом… Потом пошел такой пятиэтажный мат, представить себе невозможно! Словно вулканическую лаву, исторгали ругань его посиневшие от холода губы…
Он так изощренно, так артистически крыл беднягу врача, его родственников, и живых и мертвых, так «благословил» души родителей и прочее и прочее, что уже и смеяться не было сил…
Поразительно дисциплинированный и скупой на слово Черныш установил поистине рекорд сквернословия и в присутствии всех так «просветил» коллегу, что дальше некуда.
Черныш только тогда сдвинулся с места, когда исчерпал весь арсенал ругани.
Шел он к вагону своей спокойной, раскачивающейся походкой как ни в чем не бывало. Неторопливо вскарабкался вверх по лестнице, словно боялся обвинения в нетерпеливости.
Не знаю, ругань его утомила или холод одолел, только, поднявшись в вагон, он как-то сразу сник, и, сколько мы ни старались, не смогли выжать из него ни слова.
У некоторых из нас от долгого смеха покалывало сердце. Ребята долго не могли успокоиться.
А Димитриева нигде не было видно.
Черныш, по обыкновению надув губы, не смотрел в нашу сторону, он молча причесывался. Потом встал и ушел в свой взвод. Мы было испугались, как бы он не схватил воспаления легких, но, слава богу, наш украинец оказался на редкость здоровым парнем.
В обед врач как ни в чем не бывало зашел в наш вагон, прошелся взад-вперед и присел на койку рядом с Чернышом. Черныш полулежал и читал
Военврач, как бы не замечая этого, придвинулся к нему.
Так они двигались раза два или три, и, когда Чернышу отодвигаться было уже некуда, врач обнял его и притянул к себе.
Черныш воспротивился, на шее у него от натуги вздулись жилы, но долго сопротивляться железным объятиям он не смог и, против воли, приник к широкой груди Димитриева. Только тогда он позволил себе вскрикнуть:
— Отпусти, проклятый, задушишь!
— Ага, значит, умеете разговаривать, а мы-то думали, вы немой, — весело сказал врач и рассмеялся.
Через минуту они беседовали с прежней задушевностью.
На следующее утро я был разбужен какой-то возней. Привстав на постели, я увидел, что врач, взвалив Черныша, словно ягненка, на плечи, снова тащит его к выходу. Он держал его, обхватив за ноги, и Черныш, который не мог выпрямиться из-за того, что ему мешал потолок вагона, выражал своей протест тем, что ожесточенно бил кулаками по спине «похитителя».
Здоровяку врачу такие удары были нипочем, и он, насмешливо усмехаясь, тащил свою «добычу».
Бойцы, высыпавшие во двор, с таким оглушительным шумом встретили появление Димитриева и его жертвы, можно было подумать, исполнялся какой-то обряд.
Оказывается, накануне на импровизированной «пресс-конференции» Димитриев заявил, что должен водить Черныша оправляться, поскольку тот забывает поутру выходить по малой нужде и в результате, упаси боже, может оскандалиться.
Гвалт и гогот стоял дикий.
В глаза мне бросился наш повар Шарафуддинов, широкоскулый казанский татарин в белом халате и в белом колпаке. Он колотил себя по животу и задыхался от смеха.
Врач, сопровождаемый веселыми криками, свистом и гоготом, донес своего друга до того же места, что и вчера, но не бросил, как в прошлый раз, в снег, а бережно поставил на ноги и с победоносным видом направился обратно…
Но Черныш вдруг пригнулся и с неожиданной ловкостью, как пантера, прыгнул на спину врача, сдавил ему шею руками, скрестив ноги под его животом.
Громкий гогот перерос в рев.
Врач остановился, посмотрел на подбородок Черныша, упиравшийся ему в предплечье, тряхнул своими могучими плечами, и Черныш, видимо не ожидавший отпора, колодой свалился в снег.
И снова оглушительный рев нарушил мертвую тишину леса…
Черныш поднялся, выгреб снег из-за воротника рубахи (ей-богу, я испытал к нему тогда чувство жалости), отряхнулся и, размахивая кулаками, повторил весь свой репертуар ругательств, на этот раз с большей, пожалуй, пылкостью и темпераментом…