Любовь с первой строчки

Русских Анна

Статью Михаила Михайловича, под названием "У дуба дубля нет" опубликовали в "Известиях", но подумалось, вряд ли администраторы нашего города откликнутся на нее.

(Откликнулись. Добавлю от себя, что несколько лет спустя я снова приехала на Мойку 108, и увидела, что территория закрыта, во двор попасть невозможно. Упросила случайного прохожего, местного жителя впустить меня, и хотя из-за множества заборов и ворот с кодовыми замками, к дубу подойти не удалось , - удалось разглядеть: величественный дуб, огороженный металлической решеткой с табличкой на ограде, - стоял на прежнем месте).

Это

был замечательный день, 24 июня 2002 года, настолько замечательный, что даже тогда я вполне сознавала, что абсолютно счастлива.

А уже 9 сентября в доме Блока состоялся вечер памяти Михаила Чулаки под названием "Прощай, зеленая Пряжка!" Я вошла в тот же зал, где мы совсем недавно сидели рядом, вздрогнула, увидев на рояле большой черно-белый портрет в траурной рамке, мое сознание долго отказывалось понять, что происходит. Зал был полон народу, все вспоминали писателя добрым словом. Слушали ауди, смотрели видео-кассеты. Запомнился и потряс рассказ Бориса Никольского о том, как за три дня до гибели, в редакцию Невы Чулаки отправил по мейл-почте для публикации новую работу под названием "Некролог".

Запомнились стихи поэтессы Галины Гампер:

Вошел, отмечен Тем, в кого не верит,

Не верует тем паче -

Тонок, тих

И так по-близорукому пригрядчив...

Собой почти не занимает места,

Верней,

Пространства в общем разговоре -

Князь Мышкин,

Только внутренне пружинист,

А, может,

В крайней точки амплитуды,

И Робеспьер, ну, в общем, якобинец,

Но на славянский лад -

Замах душевный

Сбивает шаг и комкает ряды. (Галина Гампер)

Глава 19

Лето 2002.

В первых числах июля звонок:

– Анечка, со мной произошел смешной случай, в общем, я лежу в больнице -- голос спокойный, ироничный, - снова на Учебном, 3, но на сей раз в хирургии. Похоже, будут удалять желчный пузырь. Лег еще в пятницу, а на выходные меня отпускали домой.

Выяснять, почему он не сказал о своих проблемах раньше, я не стала, и без того было ясно, что не хотел беспокоить. Ответила в его духе, коротко:

– Сегодня же приеду, постараюсь пораньше.

Но пораньше не получилось, задержали домашние дела, и пробки на дорогах, и дальний путь в Озерки. Так что на место я приехала только под вечер. И вот я в той же больнице, в том же отделении,

на том же этаже. В палате Михаил Михайлович лежит один, остальные кровати стоят аккуратно заправленными. Просторно и тихо, теплые солнечные блики на стенах и полу, за приоткрытой балконной дверью стайка голубей устроила возню, воркуют, хлопают крыльями.

– Что случилось, Чулаки?

Выкладываю на тумбочку продукты, газеты, новый, взамен сломанного, плейер, к плейру - кассеты со средневековыми кельсткими балладами.

– Ничего страшного, чувствовал все время изжогу после еды, обследовался, сказали: камни в желчном, если прооперировать сейчас, то можно обойтись лапаротомией.

– Под наркозом?

– Да, под общим.

– Ну, Михаил Михайлович.
– я в недоумении - Знаю, что есть наркоманы, но оказывается, бывают и наркозоманы, - это мой Чулаки.

Мы смеемся, хотя ситуация вовсе не смешная, и даже странная. Получается, что за год с небольшим мой писатель третий раз лежит в больнице, и каждый раз операция, каждый раз наркоз (в центре зрения - трижды!)! Вспоминаю, что после неудачной попытки улучшить зрение в Глазном Центре, Чулаки говорил, как хорошо, что не решил оперировать оба глаза сразу, а уже примерно через месяц после выписки заявил: "Наверное, буду оперировать второй глаз" Я тогда ответила: "Стоит ли, очень большой риск, можно лишиться последнего зрения".

Сижу у писателя допоздна. Операция на следующий день. Созваниваемся с Ниной и она сообщает, что моя помощь больше не нужна, приезжать в больницу не следует. Но уже на следующий день после операции я рядом с моим кумиром. Михаил Михайлович чувствует себя хорошо, ходит, читает. На столе лежит книга Якова Гордина, исторический роман. Удивительно. Исторические романы Чулаки обычно критикует, авторов упрекает: негоже описывать чужую внутреннюю жизнь исторической личности с реальным именем и фамилией. Тем более, полагает Михаил Михайлович, никто не имеет права отождествлять себя с известными всему миру гениями, писать о них романы. Зря Толстой взялся за образы Кутузова или Наполеона, а Тынянов не имел права художественно описывать Пушкина...

В палате писатель по-прежнему один, дверь балкона приоткрыта, легкий ветерок треплет занавеску.

– Пора выписываться, Чулаки, взгляни за окно, какое лето!

У меня прекрасное настроение, я со смехом кружусь и мой кумир глядя на меня улыбается. А когда сажусь на край постели, - протягивает мне руку.

– Дать газету? Почитать?

Он отрицательно качает головой.

Я целую его руку, глажу мягкие седые волосы.

– Мой циничный мудрец, мой Ледяной Король..

Чулаки задумчиво произносит:

– А знаешь, где-то на Востоке есть такая реликвия: волос с головы порока Мухаммеда, всего один волос и все ему поклоняются! Вот что значит родиться в нужное время в нужном месте.

– Что поделать, дорогой писатель, вы не пророк Мухаммед, хотя с вашими заповедями в "Отшельнике" я вполне согласна. Вы - наш классик. Замечательный, талантливый, которого все любят, читают. Кому, как не вам знать, что печатное слово -- это маленькое бессмертие. Быть сотворцом Божьим -- это ли не счастье? Вам ли роптать?