Любовь Советского Союза

Снежкин Сергей

– Куда собрались? – зло спросила Галя.

– Так ведь выселять будут… наверное? – предположила тетя Надежда.

Галя достала из шкафа мамину шляпку с плотной вуалью и приладила ее на голову.

У служебного входа в театр томились ее поклонницы с букетиками полевых цветов, нарванных у железной дороги, коротая время за распеванием «Все стало вокруг голубым и зеленым…».

Галина по стеночке, скрываемая вуалью, пробралась мимо них незамеченной.

– Я буду играть Джульетту? – спросила она Арсеньева.

– Разумеется… – кивнул Арсеньев. – Я знал, что

ты вернешься. Русаков здесь ни при чем… просто это не его роль, не его образ… Он актер амплуа.

– Русаков здесь ни при чем, – согласилась Галина. – Просто я хочу играть эту роль.

– Ты знаешь, что маму уволили из театра? – осторожно спросил Арсеньев.

– Когда? – испугалась Галина.

– Утром. Мне Кононыхин звонил, из Главного управления театров, – мрачно пояснил главный режиссер.

– Что же теперь будет? – беспомощно спросила Галя.

– Ты будешь играть Джульетту, – повторил Арсеньев. – Во всяком случае, пока я здесь главный режиссер… – добавил он неуверенно.

– А с мамой?

– Не знаю… – развел руками Арсеньев. – Не знаю! Могут в провинцию сослать… куда-нибудь за Урал… примеры были…

– Я с ней поеду в таком случае… – тихо сказала Галя. – Спасибо вам, Михаил Георгиевич. – Галина неуклюже встала со стула.

– Ты куда? – спохватился Арсеньев.

– Домой, маму ждать. Она на допросе с утра, – пояснила Галина.

– Вот что… – подошел к ней Арсеньев. – В понедельник в театр Косырев приедет, для встречи с коллективом по поводу присвоения нам имени Ленинского комсомола…

– Я знаю, – равнодушно отозвалась Галина. – Мне партком поручил встречать его у входа, но теперь-то кто-нибудь другой встретит.

– Тебе надо переговорить с ним, – посоветовал Арсеньев. – Он театр любит и Клавдии может помочь. Сильно помочь!

– Как же я с ним переговорю? – спросила Галина.

– Как-нибудь придумаем, чтоб переговорила, – пообещал Арсеньев.

– Спасибо, – еще раз поблагодарила Галина.

– Да не за что, – мрачно ответил режиссер Арсеньев. – Эх! – со странной веселостью воскликнул он. – Времечко настало!

Галина мама свернула во двор своего дома, прошла под аркой, опасливо глядя на выщербленные кирпичи арочного строения, державшиеся неизвестно на чем, потому что цемент, скреплявший их, выкрошился еще во время Гражданской войны, когда Москва лет восемь не отапливалась зимами. Прошла по брошенной доске через большую лужу, свернула к своей парадной и остановилась…

На скамеечке у парадного сидели тетушки и грызли семечки.

Казалось, половину двора занимал огромный «Паккард» со скучающим шофером в военной форме за рулем. Вокруг «Паккарда» стояла небольшая мальчишеская толпа, с уважением рассматривавшая гигантскую машину.

– Кто? – спросила мама у тетушек.

– Косырев, комсомолец главный! – страшным шепотом сообщила тетка Наташа.

– Давно? – спросила мама.

– Давненько, – тяжело вздохнула Наташа.

Дверь открылась, и во двор вышел генеральный секретарь Центрального комитета ВЛКСМ, товарищ Косырев. У него было открытое доброжелательное лицо, хорошая

улыбка, и он был очень похож на недавно покойного Сергея Мироновича Кирова, злодейски убитого троцкистами в Ленинграде.

Косырев поздоровался с тетушками, Галиной мамой, мальчишками, сел в автомобиль, и гигантская машина совершенно бесшумно выехала со двора.

– Сидите здесь, – приказала мама вставшим было со скамеечки тетушкам.

Галина стояла у окна и курила папиросу, длинную и дорогую.

– Полный набор! – радостно подытожила мама.

– Ты о чем? – повернулась к ней Галина.

– О папиросе. – Мама сняла шляпу и села за стол с остатками дорогой закуски.

Посмотрела на этикетку бутылки с вином. Налила себе, выпила немного и спросила, казалось, беззаботно:

– Как жить будем?

– Ты о чем? – Галина села напротив.

– О папиросе, – помрачнела мать.

– В дыму, – пожала плечами дочь.

– Ну, вот что, девочка. – Мама достала из сумочки папиросу и тоже закурила. – Конечно, я благодарна тебе за самопожертвование, за то, что помогла вернуться в театр, за то, что все закончилось… в общем, ты сама понимаешь… все могло быть ужаснее, если б не помощь Косырева… но у меня с Антон Григорьевичем… нас объединяли чувства…

– И меня с Алексеем Михайловичем объединяют чувства! – перебила маму Галина.

– Какие у тебя могут быть чувства в твоем возрасте? – горько вопросила мать. – Это имитация чувств! Что ты можешь знать о них, о чувствах? И куда ты так, в конце концов, торопишься? Поживи хоть чуть-чуть! Узнай хоть что-нибудь про нее… про эту жизнь, а уж потом, пожалуйста… говори о чувствах, купайся в них, делай, что тебе заблагорассудится! Но сначала узнай!

– Мама, сколько лет ты познавала жизнь, прежде чем родила меня? – запальчиво спросила Галина.

– Я знала, что ты про это скажешь! – слабо улыбнулась мать. – Это нельзя сравнивать! Тогда было другое время. Страшное, голодное! Шла война! Никто не знал, что будет завтра, и рожали мы, если хочешь знать, от отчаяния! Чтобы хоть что-то осталось после нас на этой земле.

– Но сейчас-то войны нет! – напомнила ей Галя.

– Сейчас войны нет, – согласилась мать. – Вот поэтому никуда торопиться и не нужно.

– Так можно и опоздать, мама. Мне уже двадцать два года, – напомнила Галя.

– Скажи еще, что ты его любишь, – зло попросила мать.

– Люблю, – просто ответила Галина.

– Нельзя любить генерального секретаря комсомола, да еще к тому же женатого человека, отца детей, который приезжает к тебе на такой машине, – рассмеялась мать.

– У Антона Григорьевича машина была поменьше, – сочувственно согласилась дочь. Но тут же спохватилась и, не дав матери ответить, продолжала: – Но почему же, скажи мне ради бога, нельзя любить генерального секретаря, военачальника, героя, известного всей стране! Что же такое получается? Выходит, я не могу любить человека, у которого персональный автомобиль? А если у него велосипед, то я не могу любить велосипедиста, потому что у меня нет велосипеда? Это знаешь на что похоже? – вопросила она у матери.