Любовь Советского Союза
Шрифт:
– Вон Русаков в зале сидит, – кивнула Галина на бывшего гражданского мужа, сидевшего в зале. – Пускай он и расскажет о развратной связи.
– Какая связь, – невнятно начал объясняться побледневший Русаков, – если мы даже не зарегистрировались? Я узнал, что ее мать живет с врагом народа, и сразу же ушел. Я ведь не знал… я думал, что она… нет, я подозревал… мне многое не нравилось… сомнения были…
– Лактионова, ты здесь не распоряжайся! – прервал Русакова секретарь горкома. – Здесь не ты вопросы задаешь, а тебя спрашивают.
– Расскажи, вот… – он показал почему-то в сторону севшего Русакова. – О преступной
Галя молчала.
– Что же ты молчишь, Лактионова? – настаивал представитель горкома. – Сказать нечего? Ну, тогда мы скажем… Евграфов до двадцать первого года состоял в эсерах, потом по заданию эсеровского подполья замаскировался, вступил в большевистскую партию с целью совершения диверсий и подготовки покушений на руководителей нашей партии и нашего государства рабочих и крестьян, – прочел он в своих бумагах.
– Я не знала этого, – тихо сказала Галина.
– Громче, Лактионова! – потребовал секретарь горкома. – Мы не слышим, что ты там бормочешь!
– Я правда не знала про это, – так же тихо повторила Галя.
– Про отца не знаешь, про Евграфова, с которым твоя мать десять лет сожительствовала, не знаешь, про Косырева тоже не знаешь? – почти кричал Панков.
– Я знала Алексея Михайловича, – призналась Галина.
– Знала! – вцепился в последнее признание Галины Панков. – Ну, рассказывай, что знала о Косыреве? – и он взял карандаш, готовый записывать все, что расскажет Галина.
– Он помогал мне… и театру… – так же тихо сказала Галя. – Я не знала, что Алексей Михайлович… ведь никто не знал, правда? – обратилась она к президиуму. – Вы ведь тоже не знали?
– Театру помогал Центральный комитет Ленинского комсомола! – закричал, багровея, секретарь горкома. – А вот тебе – да! Тебе помогал лично троцкисткий недобиток Косырев! Не ей! – он ткнул в сторону мгновенно побледневшей от одной мысли о помощи со стороны троцкисткого недобитка Сазонтьевой. – Не ему! – теперь секретарь указал коротким и мощным, как рука, пальцем на опустившего голову Русакова. – Не им! – широким жестом он обвел притихший зал. – А тебе, Лактионова! – Секретарь замолчал, тяжело и громко дыша ноздрями – Молчишь? – с ненавистью вопросил он. – Знаешь, про что молчишь! Хватит! – Привычным жестом он провел большими пальцами рук за поясным ремнем, оправляя гимнастерку. – Хватит демагогии! Ставлю вопрос: кто за то, чтобы исключить Лактионову из рядов комсомола?
Он не успел поднять руку… сзади него что-то заскрежетало, заскрипело… Откуда-то с колосников [15] медленно опустился задник, расписанный дымящимися фабричными трубами и доменными печами, а вслед за задником вниз поехали бутафорские деревья с трепещущими листочками на ветвях.
– В чем дело, товарищ Бастрыкин? У нас комсомольское собрание происходит! – обратился возмущенный секретарь комитета комсомола театра к вышедшему на сцену мрачного вида старику.
15
Колосники – решетчатый потолок сцены, решетка из брусьев, предназначенная для крепления и спуска декораций.
– Оно у вас уже три часа происходит, а мы еще монтировочную репетицию даже не
Из кулис рабочие тут же потащили огромные, обшитые холстом кубы, реквизит и прочую необходимую для сцены ерунду.
– Можно продолжить в фойе театра, – робко предложил секретарь комитета комсомола театра.
– Нет, – после секундного размышления отверг предложение секретаря непримиримый борец с троцкисткими недобитками. – Дело политическое! Показательное! А мы будем в подвалах прятаться? Нет! Здесь в зале начали, здесь и закончим! А вам я объявляю выговор с занесением в личное дело за халатное отношение к своим обязанностям! И чтоб завтра была стопроцентная явка комсомольцев! – Секретарь горкома начал засовывать свои бумаги в клеенчатый портфель.
– Рассмотрение персонального дела комсомолки Лактионовой переносится на завтра, на три часа дня! – уныло объявил секретарь. – Явка обязательна! – добавил он, посмотрев на начальника.
Секретарь горкома, справившись с портфелем, спустился со сцены и, топая сапогами, прошел через зал к выходу.
– Выговор получил, – чуть не плача, жаловался партийному руководителю театра комсомольский вожак. – За что?
– Надо было объяснить, что фойе – это вестибюль… – посоветовал секретарь парткома. – Помещение перед зрительным залом, – поправил сам себя Седельников. – А то товарищ Панков подумал, что фойе – это подвал.
– Подвела ты нас всех, Лактионова! – потерянно сказал секретарь.
– У меня завтра спектакль… «Бедность не порок», – в отчаянии напомнила Галина.
– Ты не о спектакле думай! – взмолился секретарь. – Ты о себе хорошенько подумай, Лактионова! Завтра тебя исключат из советской жизни! – и он пошел мимо нее в кулису.
Вслед за ним прошмыгнули Сазонтьева, равнодушный Седельников и подслеповатая, осторожно ступающая по незнакомым сценическим доскам женщина-стенографистка.
Как-то незаметно опустел зал. Галина стояла на сцене одна, если не считать рабочих, монтировавших позади нее декорацию.
– Галя! – позвали ее снизу.
Она посмотрела вниз: у оркестровой ямы стояли Таисия и Паша Шпигель – ее сокурсники.
– Вы чего? – устало спросила Галя.
– Мы тебя ждем, – сказала Таисия.
– Зачем? – не поняла Галина.
Таисия заплакала.
– Мы хотели тебе сказать, что мы с тобой! – тоненьким голоском объяснила она. – Что нам тебя очень жалко!
– Ой, Таська! – попросила Галина. – Так выть хочется, а тут еще ты мокроту разводишь!
– А ты повой! Поплачь! Не сдерживай себя! Легче будет! – обрадовалась своей нужности Таисия.
С гримерного столика полетели в квадратный чемоданчик круглые картонные коробки с пудрой, медовые краски для наложения линий и морщин на лице, жестянки с гримом и тенями, расчески, шпильки для волос, обрывки копировальной бумаги, вата и прочие, вдруг ставшие ненужными актерские мелочи.
– Страшно, Таська! – плакала Галина, утрамбовывая рассыпающиеся вещи в чемоданчик. – Мне очень страшно! Я не хочу, чтобы меня вычеркивали из жизни! Бежать надо! – вдруг поняла Галина.
– Куда? – изумилась Таисия. – Куда ты убежишь, несчастная?