Любовь в изгнании / Комитет
Шрифт:
— Однако я никогда не знал в нем счастья.
— Даже ты?
— Что ты имеешь в виду? Да, даже я! Я не раз слышал твои рассказы о нищем детстве и, поверь мне, иногда завидовал тебе! Мне хотелось быть на твоем месте! Вообще хотелось быть другим человеком, не тем, кем был я.
— Неужели твое детство было до такой степени тяжелым?
Не обращая внимания на мой вопрос, Ибрахим продолжал:
— Я часто спрашиваю себя, какие случайные обстоятельства влияют на нас и формируют нас? Нужно ли было, чтобы я родился сыном богатого землевладельца? И нужно ли было, чтобы наш дом был полон книг, которые отец приобретал, переплетал, выводил на корешках свое имя золотыми буквами и никогда, не читал, предоставив это мне, когда я выучился читать? А если бы одно из этих обстоятельств отсутствовало? Жизнь моя с самого начала
По мере того как Ибрахим произносил свой монолог, голос его все более напрягался. Мне хотелось пошутить, сказать, что он мыслит «не научно», но я вовремя прикусил язык, заметив, как он потирает лоб рукой, уставившись глазами в одну точку, словно именно сейчас, в этом саду, надеется найти ответ на вопросы, мучившие его всю жизнь.
Он снова обернулся ко мне и повторил свой вопрос:
— Почему? Я пытаюсь вспомнить, когда начались мои терзания? Может быть, из-за матери? Из-за нее я страдал с детских лет, даже не понимая причины своих страданий. Как сейчас вижу ее в нашем большом деревенском доме. В нем много комнат, много мебели, картин, книг. Она в одиночестве бродит из комнаты в комнату, берет в руки то одно, то другое, ставит на место. Отдает приказания многочисленным слугам, но каким-то неуверенным, умоляющим голосом. Тут же эти приказания отменяет, говорит: «Если ты устал, не спеши, сделаешь позже, мир не перевернется.» Чуть ли не просит прощения за само свое существование. По утрам она занималась своим туалетом: румянила щеки, подводила сурьмой глаза, надевала выходное платье, драгоценности, но из дома не выходила. И ее редко кто-нибудь навещал. Она ходила по комнатам и вздыхала. Я никогда не слышал, чтобы отец называл ее по имени, он всегда обращался к ней «ханум»… Перед тем как выйти из дома, наклонялся к креслу, в котором она сидела, целовал ей руку и самым любезным тоном спрашивал: «Какие у ханум приказания?» Она лепетала в ответ: «Всего хорошего, бей»… Но я еще ребенком знал, что он постоянно ей изменяет. Мне было лет пять, когда я впервые увидел его в саду, в беседке лежащим с другой женщиной. Меня охватил неистовый гнев, я побежал в дом, хотел все рассказать матери, но, найдя ее в привычном кресле, в котором она утопала всем своим худеньким телом, рассеянно слушающей радио, испугался… почувствовал, как ни был мал, что могу ее убить, если скажу хоть слово о том, что видел. Она была хрупкая, как бабочка. Понимаешь?
— Моя мать умерла, когда я был совсем ребенком. Но я, конечно, понимаю, что мать…
Ибрахим не дал мне договорить. — Нет, нет, — возразил он, — я имею в виду не любую мать! Не рассказывай мне, пожалуйста, об Эдипе, Фрейде и всей этой чепухе. Я страдал не от воображаемых комплексов, а от несправедливости. Точно так же я страдал позже, когда уже подрос, наблюдая, как отец и его люди грабят феллахов — обвешивают при приемке хлопка, при расчетах. В средней школе, когда я уже много читал и стал больше понимать, меня начали одолевать вопросы. Однажды я подумал, что конторщик ошибся, взвешивая хлопок и посчитав три кантара [21] за два с половиной. Я крикнул «Три!» Хмурый феллах молча стоявший у весов, наблюдая, как взвешивают его хлопок, повторил следом за мной: «Три, господин конторщик. Маленький бей прав!» Но отец, находившийся тут же, в сердцах накинулся на меня: «Что ты здесь толчешься в пыли? Немедленно домой!» А вскоре после этого случая отвез меня в Каир и поместил в школу-интернат.
21
Кантар — мера веса, равная примерно 50 кг.
Ибрахим умолк и тяжело дыша откинулся на спинку лавки, на которой мы сидели. Минуту спустя он сказал: «Прости, что я все время докучаю тебе своими разговорами, не знаю, что на меня напало!»
— Ты нисколько не докучаешь мне. Все дело в том, что я постоянно думаю о другом ребенке, образ которого преследует меня всю жизнь. Есть ли способ избавиться от него?
— Если бы я знал, — вздохнул Ибрахим.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Какая ты красивая!
Открыв дверь своей квартиры, я тут же
Уселся за стол и стал дозваниваться в Каир. Сердце заколотилось, как всегда, когда я набираю номер, глядя на фотографию Халида и Ханади, стоящую в рамке на столе. Дозванивался долго. Прерывистый гудок раздавался еще до того, как я набирал последнюю цифру. Или, когда номер был уже набран, в трубке воцарялось глухое молчание и длилось так долго, что я был вынужден начинать все сначала. Я к этому давно привык и знал, что нет другого выхода, кроме как набирать и набирать номер. Я механически крутил пальцем диск, одновременно просматривая краешком глаза заголовки в газетах, как вдруг, без всякого предварительного звонка, услышал голос Ханади:
— Алло… Папа?
— Да, дорогая… Как поживаешь?
— Загибаюсь от зубрежки, да еще в такую жару!
— Ничего, держись, Ханади. Экзамен на следующей неделе?
— Да. Молись за меня, папа!
— Я все время молюсь за тебя. Надеюсь, ты наберешь хороший общий балл за среднюю школу.
— Хороший, это сколько, папуля?
— Сколько сможешь, скажем 90 из 100.
— Да-а?! 60 из 100 было бы прекрасно, и 50 тоже неплохо. Мне же не поступать в университет после средней школы!
— Ладно, ты занимайся и все! Не думай ни о балле, ни о чем другом.
— Я не думаю о балле, но думаю об одной очень важной вещи.
— О чем же?
— О подарке, папочка, по случаю окончания средней школы!
— И что же ты думаешь?
— Поройся хорошенько в своих карманах, потому что в этом году я хочу записаться в конноспортивный клуб, учиться верховой езде.
— А это дорого?
— Пятьсот как минимум, а может быть и тысяча.
— Тысяча? С ума сойти! Всего лишь за 60 из 100? Если бы было 90!
— Тогда бы я попросила у тебя машину!.. Папа, тут зубрилка Халид, отличник, у которого 90 из 100, хочет с тобой поговорить. Бай-бай, папа.
— Бай-бай, Ханади. Алло?
Я услышал низкий и важный голос Халида, приветствовавшего меня но всем правилам литературного арабского языка:
— Ас-салам алейком.
— Ва алейком ас-салам, Халид. Как ты, сынок?
— Слава Аллаху, папа. Как ты себя чувствуешь? Все в порядке, иншалла? [22]
— Все хорошо. Ты и вправду окончил с отличием?
22
Иншалла — «Если будет угодно Аллаху», выражение, широко используемое мусульманами в повседневном общении.
— Не верь этой болтушке, результат еще не объявили.
— А когда объявят?
— На следующей неделе, иншалла.
— И ты сразу приедешь?
— Нет, понимаешь, папа… Я должен готовить задание на будущий учебный год. И еще…
— Когда ты приедешь, Халид? Я очень соскучился по тебе, сынок. Хочу, чтобы ты пожил у меня две-три недели до поездки на шахматный турнир.
— Я тоже скучаю по тебе, папа.
— Так на сколько ты задержишься?
— Откровенно говоря, папа, не знаю.
— В чем дело, мальчик?
После довольно длительной паузы Халид сказал:
— Я отказался от участия в турнире.
— Отказался? Почему? Ты не хочешь меня видеть?
— Ну что ты, папа! Просто, мне очень трудно сказать тебе, что я не приеду. Я действительно, соскучился. Но я не хочу лгать…
— Лгать? В чем дело? Ты болен? Что-то случилось?
— Нет, я, слава Аллаху, вполне здоров. Но я прочел фетву, в которой говорится, что шахматы харам [23] . И она меня убедила.
23
Фетва — заключение муфтия (лица, выносящего решения по религиозно-юридическим вопросам).
Харам — запретное, согласно нормам мусульманской этики (в противоположность халал — дозволенному).