Любовь в изгнании / Комитет
Шрифт:
Когда я сказал Бернару, что мы должны разыскать Педро, чтобы спасти его, он скептически отозвался:
— Вы уверены, что спасете его? Хотите, я вас познакомлю с десятками людей из Чили и из других стран, живущими на нелегальном положении? Оно устраивает их в тысячу раз больше, чем возвращение на родину, и в тысячу раз больше, чем жизнь в лагерях для беженцев… Можете ли вы или доктор гарантировать ему что-то лучшее, чем то, что найдет он сам?
У меня не было ответа на этот вопрос. Тем не менее, Бернар согласился встретиться с Мюллером и вечерами ходил с нами по организациям, занимающимся делами беженцев, и по бедным кварталам, где находили приют нелегальные иммигранты.
По утрам я сопровождал Ибрахима в его встречах с журналистами, представителями политических партий и с живущими в стране арабами. Он намеревался по возвращении в Бейрут написать серию статей и собирал для них материал, а заодно предлагал своим собеседникам документы о людях, похищенных в Ливане. Ему очень вежливо обещали изучить вопрос, но потом исчезали из поля его зрения. Время от времени мы замечали „студентку“ то в холле гостиницы, то в одном из кафе, которые мы посещали. Иногда она появлялась в сопровождении юноши спортивного вида. Они вели себя как влюбленные, обнимались и целовались но не выпускали нас из виду. А порой „студентка“ пропадала, и ее друг следил за нами в одиночку.
Единственным местом, куда Ибрахим ходил без меня, было бюро компартии. Однажды, вернувшись оттуда с сияющим лицом, он встретил меня в ресторане. Блестя глазами, заявил:
— Наконец-то я увидел настоящую Европу! Узнал Европу, которую не знаешь ты! Представь себе, здесь коммунистов преследуют так же, как и у нас… Полиция следит за ними, прослушивает их телефоны, их ограничивают в занятии должностей, они с трудом находят работу. Более того, им нередко не разрешают селиться в дешевых домах, которые строит правительство. И все лишь потому, что они коммунисты!
— Чему же ты радуешься? — удивился я.
— Я встретил здесь очень стойких товарищей, — с гордостью сказал Ибрахим, — стойких, несмотря на все гонения.
Я не сумел сдержать улыбку, и он обиделся:
— Тебе смешно, да? Но именно эти гонения вселяют в меня надежду. Знаю, коммунистов здесь очень мало, и их газета, как ты выразился, размером с ладонь. Но почему же их так боятся? Ни одна из коммунистических партий в Европе не вооружена и не возьмет в руки оружия ради свержения существующей власти. Но почему их так боятся? Хочешь знать ответ? Потому что в перспективе они представляют собой единственную альтернативу европейскому кризису и кризису мировому. Они олицетворяют собой будущее и историческую неизбежность.
Я растерянно пробормотал:
— Но, Ибрахим, сейчас даже самые упертые коммунисты не утверждают этого! Даже в Кремле не думают, что это может произойти на Западе. Ты что, умом тронулся?
Мы продолжали спорить и за обедом, и в матине, словно вернулись во времена нашей юности…
И хотя мы не пришли к согласию ни по одному пункту, он был абсолютно прав, когда сказал мне в первую же встречу в этом городе, что смерть стерла причины нашей вражды. За несколько проведенных вместе дней мы сблизились и по-настоящему сдружились, несмотря на всю разницу взглядов. Словно каждый из нас в глубине души не принимал эту разницу всерьез. Мы спорили как бы для проформы, чувствуя, что оба мы — тени умершего прошлого, что Абд ан-Насер не воскреснет, а рабочие всего мира не объединятся. Но вслух мы этого не произносили, постоянно утверждая обратное. Я говорил ему, скорее, чтобы убедить самого себя, что народ не забудет того, что сделал для него Абд ан-Насер. Мои односельчане будут помнить, что именно он выстроил в деревне, жители которой погибали от малярии, медицинский центр, две школы, разделил землю между бедняками и дал сыновьям бедняков работу на выстроенных им заводах.
— Но он преследовал своих союзников и приблизил к себе врагов, которые все погубили. Кто выдвинул Садата?
Я пытался возражать, мы оба накалялись, и полемика не утихала.
Но однажды в разгар спора Ибрахим неожиданно спросил:
— Слушай, в чем ты хочешь меня убедить? Ты думаешь, что я откажусь от своих взглядов и приму твои? В таком-то возрасте? Да я скорее покончу с собой!
Я понял, что он, как и я, цепляется за свою веру, чтобы его мир не рухнул окончательно, чтобы не расстаться с мечтой, которой мы отдали всю жизнь!
К концу недели Ибрахим, однако, поостыл и от политических споров перешел к другим темам. Стал жаловаться, что я, хотя мой брак и завершился разводом, принесшим мне много мучений, все же счастливее его, поскольку знал в жизни истинную любовь. А между ним и женщинами, которых он встречал, всегда стоял какой-то непонятный ему самому барьер. И что толку, если мужчина встретит ту, которую искал всю жизнь, когда время его уже ушло? Я обычно выслушивал его молча, понимая, что никакими словами тут не помочь.
За два дня до его отъезда мы встретились, чтобы поужинать в ресторане над рекой. Но передо мной был совсем другой Ибрахим, не тот, которого я знал. Он немного опоздал, а когда уселся напротив меня, я отметил бледность его лица и то, что пальцы его рук, лежавших на столе, дрожат. Мне показалось, что он весь дрожит, нога его под столом тоже нервно подрагивала.
— Что с тобой? — как можно мягче спросил я.
Вместо ответа он задал мне встречный вопрос:
— Почему нам не дано узнать настоящую радость или хотя бы настоящий покой? Кто распорядился лишить нас счастья?
Все так же осторожно я сказал:
— Недавно ты говорил мне о случайных обстоятельствах, которые формируют нас, рассказывал о своих родителях и о том, как всю жизнь мучился от несправедливости.
— Я говорил это? Ну и что? Разве в этом дело? Несправедливость доставляла мучения не только мне. Но у других жизнь от этого не кончалась. Жизнь вмещает все, и справедливость и несправедливость.
— Что ты все же имеешь в виду?
— Ничего. В день моего приезда сюда ты спросил меня о Шадии, и с тех пор я все думаю… Я не хотел, чтобы она мучилась вместе со мной. Я действительно хотел, чтобы она оставила меня. В тюрьме мы не знали, когда выйдем на свободу и выйдем ли. Мне казалось, что из-за меня она тоже в тюрьме, и решил дать свободу хотя бы ей.
— Но, желая освободить, ты разрушил ее.
В тот же момент я пожалел о сказанном и уже открыл рот, чтобы извиниться перед Ибрахимом, но он рассеянно, безо всяких эмоций откликнулся:
— Но ведь и она тоже разрушила меня — скорее всего, я не смог устроить свою жизнь именно потому, что все время искал ту Шадию, какой она была прежде.
Большими глотками выпил целый стакан воды, налил еще и молча устремил взгляд в окно, на реку, туда, где по черной поверхности воды скользил, склонив длинную белую шею и зарывшись клювом в перья на груди, одинокий и, наверное, тоже мучимый бессонницей лебедь. Ибрахим следил за ним, пока он не скрылся из виду, потом, не глядя на меня, признался.